АМЕЛИЯ РОССЕЛЛИ (1930-1996)

* * *

Завидуя практицизму людей, я наблюдала за
вполне обычным мужчиной: он нес на квадратных плечах,
как розу, воздушный тюфяк. Я твердила, как шут хохоча,
что ты есть. Прошлый вечер признаем удачным, хоть ты
появился вне всяких предчувствий и вне предсказаний любых.
После встречи
я брела в полыханье неоновом. Дома в тот вечер
ты был снова и снова, как жизни основа,
твой образ во мне
в глубине не терялся на дне,
ты его охранял и во сне; этот образ
прежде таял часами и днями и днями; теперь возрождался, исполнясь
тебя без тебя для тебя в одинокости этой весны,
всплывая средь жуткой зимы, о душа моя!

* * *

Несбыточный опыт прожить торопясь, мы крушили
скорлупы своих одиночеств. Трудились. Хотя и
считаем, что нам повезло, раз уж кучей заброшены в кузов,
как овощи возят на рынок,-но это ведь траурный поезд;
от снега обманчиво белый, в дожде грузовик наш чернеет, как ад.
Наш ум, обходя оговорки, дурача охрану, решился
на сложный экзамен, весьма ненадежный: ведь сам же
себя норовит обмануть. И мое торжество обернулось
свиданием модных чертей, и любая любовь пропадала,
когда ты распечатывал окна владений своих,
полных яда, и яд растекался в ладонях моих,
моего волшебства, адаптации зависти. Это сраженье
дух выигрьгаал, в ход обреченно пуская запасы решений,
завалявшихся в погребе. После ничтожнейших и
потаеннейших в мире отчаяний. Светлое воскресение
как прощение и отчаяние, и море в волнении
заглушало стенания разума, в то время как,
стрекоча, шестеренки протягивали облегчение.
И вина становилась желанной и милой. Ведь именно
безысходность пускает в движение
колеса счастья.

* * *

Завязалась цепочка причин. Незнакомая тень,
ты заметил, по замкнутым рощам металась. Закончился день,
и узнал ты внезапно, уже на рассвете заката,
кто укрыл лицо на груди твоей, и назвал братом
того, кто спасал тебя, длил твое куцее
ненадежное бытие.
Я не знала, как быть мне с протянутой этой рукой,
опасаясь обидеть пожатьем ее, опасаясь, что мой покой
слишком уж нелюдим.
Завершив эти строки, я ощутила сразу:
не окажется долгой свобода. Слишком твое дыхание
бурно; слишком уж искренне слезы текут у тебя
под ноги первому встречному.
Очень правильно выбрано место для слезоточивого газа:
совершенно ничья территория, где происходит братание
таких же, как ты, забастовщиков, отрекшихся от себя,
и потому рискует мое сердцебиение,
не покоя взыскует, а лишь забвения
на самой верхней ветке неба.

* * *

И я увидела: меня вздымая в воздух,
слова работают лишь потому, что им
угодно подтверждать миропорядок
извечный (все до одного тщеславны –
мой грех,-но этим не введу в обман).
И я почуяла: зеленый цвет коварен,
он губит прочие цвета. И я
за аистами в их полет пустилась,
учась парить, и крылья опуская,
забыв одно лишь - преданность твою.
И я решила: удирать, так с песней!
Тарантула приняв за тарантеллу,
Пляшу, и потихоньку обступает
Меня угрюмая толпа. И я
Гляжу и вижу: сказанное слово
Земным становится, простым. И слава богу,
Не часто вырывается земля
Из-под его колес.
И я вписала в свой реестрик хрупкий
Простую фразу, ею обозначив,
Что целиком принадлежу тебе.
Но ты об этом забываешь ради
Прозябшего цветка на горном склоне;
Лишь тот его сорвет, кто заслужил
Прозванье побежденного.

* * *

Сосны владеют ласковым морем, теплым песочком;
жабы владеют ручьями, а также тенью студеной
совести жаркой моей. Но у печали
сил недостанет, риска не хватит в нас пробудить
храбрые, невероятные мысли о смерти.
Сосны пожаром владеют, ждут катастрофы.
Руки их долгие тянутся благословить
тихое небо, подернутое отчаянием
и гениальностью. Сколько же надо отчаяния,
чтобы искать божества всемогущего
в поросли этой долговязой травы?
Воспоминаньем о днях своих лучших владеют развалины.
эти раскопки, пейзаж опалив, будто кричат:
в мире увидимся лучшем, ныне — прощай! В этот час
прихоть и похоть к тебе подойдут шагом размеренным,
под руку поведут и утопят в студне
сумерек.
Я не владею ключом, в этот рай я не вхожа.
И меня совершенно не трогают ваши тайные планы,
взлелеянные очень давно черными офицерами,
которые правят судьбами мира.
Пусть же мир самостоятельно правит своим измотанным
мотоциклом; пускай скрежещет зубами
в последнем усилии.

* * *

В камере пыток воображение заперто,
ведь для идиллий невыносим сомнений жар.
Как в научной фантастике, благость сменил кошмар;
так же и наша любовь - партия в шахматы.
Призрак-фантазия домом пустым командует,
бурная преданность битве ему велит
все привести в непредсказуемый вид.
Да и мигрень то и дело накатывает.
Этим желанием, этой нуждой довериться
вкупе с приказом обманывать вечный объявлен шах
королеве; не верит она, ей не верят-мешает страх,
даже чистильщики обуви врут уверенней.
Ежатся ветви дерев-душегубов, прячась от света.
Листья их вольные недовольные счет ведут
шалостям ветра. И лютый гнев королевы тут
лютой сменяется нежностью - страстной тоской по ветру!
Да и сам ветер, меняясь, становится чистым порывом,
нежностью к ветру!