Джузеппе Джусти

 

Шутки

ЗДРАВИЦЫ[1843]Любезный друг мой, Вы в Милане приучены к такому карнавалу, который прошибает, брешь в Великом посту и крадет неделю у заговенья. Не знаю, точнее, не помню, кому вы обяза­ны такой вольностью; но вероятно оный Папа был в добром настроении и не из больших упрямцев; мы же, распрощавшись с масками и в особенности с картонными, хлебаем следствия собственного сума­сбродства — так звон скрипок отдает в ушах и после окончания бала. В итоге мы наслаждаемся (и то без ведома лиц, облеченных властью) одним лишь "пе­пельным" днем, и бушуем до самого вечера, как будто "Воспомни" — не к нам сказано. Вы же радуетесь своей пышной неделе и зовете ее "буйным карнава­лом", а мы наш единственный жалкий денечек про­звали "обкарналом".		I BRINDISI [1843]Mia cara amica, Voi Milanesi siete assuefatti a vedere il carnevale che fa un buco nella quaresima e ruba otto giorni all'Indulto. Non so o non mi ricordo chi v'abbia data questa licenza; ma dev'essere stato di certo un Papa di buon umore e di maniche larghe. Noi, finite le maschere (almeno quelle di cartapesta), e rimanendoci addosso uno strascico di svagatezza, come rimane negli orecchie il suono dei violini dopo una festa di ballo, ci pigliamo a titolo di buon peso, e senza licenza dei superiori, il solo giorno delle ceneri, e tiriamo via a godere sino alla sera, come se il Mementomo non fosse stato detto a noi. Voi quegli otto giorni li chiamate il carnevalone, e noi quest'unico giornarello di soprappiu lo chiamiamo il carnevalino.
В жирный четверток 1842 года, вечером, один из тех, кто охотно задарма потчует — как из-за скуки, так и затем, чтобы похвалили его повара, кормил ужином персон не то восемнадцать, не то двадцать, и все были забубенные головы — у каждого особый крен — и каждый был недоволен, что карнавал так скоро заканчивается. Были среди этих и свежеотла­кированные аристократы и довольно-таки облуплен­ные, были банкиры, адвокаты, покладистые попы, так сказать omni genere musicorum. В том числе не знаю уж откуда взялись и двое рифмачей, друг дру­гу антиподов. Но оба поклонники остроумного сти­ля или, если предпочитаете, забавного. Хозяин же, зная их погибельную вражду и ради развлече­ния пригласивший обоих сразу, все же pro bono pacis рассадил их на почтительной дистан­ции. Первый из двух был священник, держав­ший Библию рядом с Вольтером; отличный при­ятель, злословящий о каждом, ни гвельф, ни гибел­лин, в свете — очень развязный малый, дома — прирожденный и искусный хозяин. Второй был некий молодой человек, уже не птенец, однако и не перезре­лый, изящнейший шалопай с физиономиею не то кислою, не то шутовскою; с одного боку он книжный червь, с другого гуляка и проч. За ужином разговор держался самый бессвязный: новости, комплименты бордо и страсбургскому паштету, немного политики, немного злословия, вообще самый обыкновенный разго­вор за ужином.		La sera del giovedi grasso del 1842, uno di quei tali che danno da mangiare per ozio, e per sentirsi lodare il cuoco, aveva invitati a cena da diciotto o venti, tutti capi bislacchi chi per un verso e chi per un altro, e tutti scontenti che il carnevale fosse li li per andarsene. V'erano nobili inverniciati di fresco e nobili un po' intarlati; v'erano banchieri, avvocati, preti alla mano, insomma omni genere musicorum. Tra gli altri, non so come, era toccato un posto anche a due che pizzicavano di poeta, agli antipodi uno dall'altro, ma tutti e due portati allo stile arguto o faceto come vogliamo chiamarlo. Il padrone, sapendo l'indole delle bestie, per rimediare allo sproposito fatto d'invitarli insieme, pro bono pacis gli aveva collocati alle debite distanze. Il primo era un Abate, solito tenere la Bibbia accanto a Voltaire; buon compagnone tagliato al dosso di tutti, ne Guelfo ne Ghibellino, dirotto al mondo, un maestro di casa nato e sputato. L'altro era un giovane ne acerbo ne maturo, una specie di cinico elegante, un viso tra il serio ed il burlesco, da tenere una gamba negli studi e una nella dissipazione e via discorrendo. La cena passo in discorsi sconnessi, in pettegolezzi, in lode al Bordeaux e ai pasticci di Strasburgo; vi fu un po' di politica, un po' di maldicenza; per farla breve fu una cena delle solite.
Под конец, то есть около двух часов пополуночи, хозяин, выпроваживая гостей, объявил, что-де "наде­ется в первый день Великого поста собрать всех у се­бя к обеду в честь открытия карнавала". Те благода­рили и соглашались. Однако кто-то из гостей — не то самый большой любитель стихов, не то больше всех желавший вылезти — крикнул: "Постойте, господа, пускай наши поэты обещают к этому дню заготовить каждый по здравице". Гости захлопали, а сочините­лям пришлось кланяться и обещать.		Alla fine, cioe due ore dopo la mezzanotte, il padrone nel congedare i convitati disse loro: spero che il primo giorno di quaresima vorrete favorirmi alla mia villa a fare il carnevalino. Ringraziarono e accettarono tutti. Ma uno, o che si dilettasse di versi, o che avesse alzato il gomito piu degli altri, grido: Alto, Signori; prima di partire, i due poeti ci hanno a promettere per quel giorno di fare un brindisi per uno. Gli altri applaudirono, e i poeti bisogno che piegassero la testa.
Понедельник наступил. Каждый гость не преминул быть и на богослужении и на обеде. На обеде не было ничего примечательного. Под конец послышалось: "Господин Аббат, вам слово".— Это кричал заказчик здравицы. И Аббат, который в эти несколько дней на­прягал все свои познания, как библейские, так и вольтерьянские, приноравливая их ко вкусу публики, поднялся и встал в позу, отхлебнул напоследок и по­несся во весь опор в следующем духе:		Venne il giorno delle Ceneri, e nessuno manco ne alla predica ne al desinare. Passato questo ne piu ne meno com'era passata la cena: Sor Abate, tocca a lei, grido quello stesso che aveva proposto i brindisi; e l'Abate che in quei pochi giorni aveva chiamato a raccolta i suoi stud? tanto biblici che volterriani, accomodandoli all'indole della brigata, si messe in positura di recitante, bevve un altro sorso che fu come il bicchiere della staffa, e poi spicco la carriera di questo gusto:
Я обещал вам здравицу, но все же Надумал-таки проповедь прочесть. Оно разумнее: никто не сможет, Мою тем самым опорочив честь, Сказать, что я гуляю, как бездельник, И в мясоед и в постный понедельник. Не стану тут "Воспомни" повторять И эту скуку —" Miserere ", "Страсти", А просто попытаюсь доказать, Что, если ты умен хотя отчасти, Сумеешь и развлечься и кутнуть. Не обижая Господа ничуть.Свой замысел я с радостью открою. Все дело, понимаете ли, в том, Что самые великие герои Прославились за трапезным столом. Причем обыкновенное печенье Могло обресть всемирное значенье.Вы думаете — отчего Гомер Который век из моды не выходит? По той ли уж причине, например. Что мастерством особым нас уводит В таинственный, великолепный край, В страну чудес, в далекий, дивный рай?Ни боже мой! Дурацкие идеи! Я вам скажу, в чем истинный секрет Как "Илиады", так и "Одиссеи": В них что ни стих — то ужин, то обед. Улисс и прочие лихие парни, Дай волю им — не вышли бы с поварни. Сократ, владетель мыслей, наш кумир. Слыл человеком тихим, умудренным... А вы попробуйте, прочтите "Пир": Увидите, что Ксенофонт с Платоном Свидетельствуют, оба, об одном: Сократ науку разбавлял вином. Да ладно, бог уж с ней, с эпохой тою. Языческая вера столь проста! Займемся лучше троицей святою, Веками обрезанья и креста. Так вот: и в пору Ветхого завета Была в почете сочная котлета. Что делать! Человек есть человек, Ему все человеческое близко. и в самый древний, в заповедный век Его манили котелок и миска. Перенесем же кафедру к печи И вспомним все библейские харчи. Григорий, папа наш, любя священство И севши на апостольский престол. Заботой не оставил духовенство. Определив ему сытнейший стол. Какое причту причтено снабженье - Глядите на любом богослуженье. В Писании жуют, куда ни ткни. Старик Адам на яблочко польстился, Хоть было твердо сказано: нитни! И крупного имения лишился. Простое яблочко! И вот те на! А что уступим мы за каплуна? Не говорю о Лоте уж и Ное — Отцы пивали, сколько им ни дай! Нет, лучше вспомню тех, кого по зною Вел Моисей в обетованный край. Как плакали они, ломая руки, О чесноке египетском и луке! Иаков купно с мамочкой своей Провел папашу на тарелке супа И поступил как истинной еврей, Продавши горсть бобов совсем не глупо, Причем родному брату. Но сейчас Евреи просят больше во сто раз. Всех поминать — со счету можно сбиться. К примеру, очень мил Ионафан. Отец евреям приказал поститься, А он наелся меду, как болван. Чтоб усмирить рассерженный желудок, Мы все готовы потерять рассудок. А ныне от ветхозаветных строк Приникнем к строкам Нового Писанья И обнаружим, что святой урок — Все заповеди, притчи, предписанья. За исключеньем почитай двух-трех,— До Тайной Вечери Христос берег. Все, что в тарелке, в котелке, в стакане, Все Сыном Божиим освящено. К примеру, как-то раз на свадьбе в Кане, Когда некстати кончилось вино. Он, рассудив, что это не годится, Поспешно перегнал в вино водицу. Да, усумниться многие могли б, И все ж никто не сомневался сроду, Что он, имея пять хлебов и рыб. Кормил пять тысяч человек народу. А между тем. Писание молчит, Что каждая рыбешка — это кит. Вам мало? Что ж. В преддверии страданий, Для крестной муки набираясь сил. Откушавши с подливой бок бараний, Он таинство причастья возгласил: Что ныне-де пред человечьим родом Он явится вином и бутербродом. В конце концов, наверно, неспроста В свой смертный час не что-нибудь иное, А "Пить хочу!"— кричал Христос с креста. Затем, в Эммаусе,— какой ценою Добились, чтоб воскрес он и пришел? Да взяли — и накрыли пышный стол! Так, так. Теперь займемся алтарями, Пред коими вершились в давний век Моленья иудейскими царями. Что было там? Скрижали. Иль ковчег. А что у христиан на этом месте? Баранина. Точнее — агнец в тесте. Затем уж без примеров и цитат, И далее Писанье не читая, Потешу пьяниц: пусть их поглядят. Как матерь наша церковь пресвятая Безмерно уважает виноград, Что и зовется: Божий Вертоград. Так все же — каково должно — быть credo У тех, кто верит в папочку, в сынка И в то, что между ними? "В час обеда Молюсь посредством каждого куска!" А если вам выходит это ересь. Что ж, буду жить, в той ереси уверясь. - Пускай завистник из угла глядит — Вы и ему закуску предложите. Не зря воззвал в своих псалмах Давид, Что-де "С весельем Господу служите!" И всякий все до крошки убирай, А нищий брюхом — да не внидет в рай!		Io vi ho promesso un brindisi, ma poi Di scrivere una predica ho pensato Perche nessuno mormori di noi; Perche non abbia a dir qualche sguajato Che noi facciamo la vita medesima Tanto di carneval che di quaresima. Senza stare a citarvi il Mementomo O quell'uggia del Passio o il Miserere, Col testo provero che un galantuomo Puo divertirsi, puo mangiare e bere, E fare anche un tantin di buscherio Senza offender Messer Domine Dio.Narra l'antica e la moderna storia Che i gran guerrieri, gli uomini preclari. Eran famosi per la pappatoria; Tutto finiva in cene e in desinari: E di fatto un eroe senza appetito, Ha tutta l'aria d'un rimminchionito.Perche credete voi che il vecchio Omero Da tanto tempo sia letto e riletto? Forse perche lanciandosi il pensiero Sull'orme di quel nobile intelletto, Va lontano da noi le mille miglia Sempre di meraviglia in meraviglia?Ma vi pare! nemmanco per idea: Sapete voi perche l'aspra battaglia Di Troja piace, e piace l'Odissea? Perche ogni po' si stende la tovaglia; Perche Ulisse e quegli altri a tempo e loco Sanno farla da eroe come da coco. Socrate, che fu tanto reverito E tanto onora l'umana ragione, Se vi faceste a leggere il Convito Scritto da Senofonte e da Platone, Vedreste che tra i piatti e l'allegria Insegnava la sua filosofia. Ma via, lasciamo i tempi dell'Iliade, I sapienti e gli eroi del gentilesimo; Passiamo ai tempi della santa Triade, Della Circoncisione e del Battesimo: Piacque sotto la Genesi il mangiare, E piace adesso nell'era volgare. Tutti siam d'una tinta, e per natura Ci tira la bottiglia e la cucina; Dunque accordiam la ghiotta alla scrittura; Anzi, portando il pulpito in cantina, Vediam di fare un corso di buccolica Tutto di balla alla chiesa cattolica. Papa Gregorio e un papa di criterio E di Dio degnamente occupa il posto, Eppur si sa che il timpano e il salterio Accorda all'armonia del girarrosto; E se i preti diluviano di cuore, Lo potete vedere a tutte l'ore. La Bibbia e piena di ghiottonerie: Il nostro padre Adamo per un pomo La prima fe' delle corbellerie, E la rosa ne' denti infuse all'uomo. S'ei per un pomo si giuoco il giardino Cosa faremo noi per un tacchino? Niente diro di Lot e di Noe, Ne d'altri patriarchi bevitori, Ne di quel popol ghiotto che Mose Strascino seco per si lunghi errori; Che male avvezzo, sospiro da folle Perfin gli agli d'Egitto e le cipolle. Giacobbe, dalla madre messo su, Isacco trappolo con un cibreo, E inoltre al primogenito Esau Le lenticchie vende da vero Ebreo: Anzi gli Ebrei, per dirla qui tra noi, Chiedono il doppio da quel tempo in poi. Vo' dire anco di Gionata, che mentre Saulle intima ai forti d'Israele Di tener vuoto per tant'ore il ventre, Ruppe il divieto per un po' di miele; Tanto e ver che la fame e si molesta, Che per essa si giuoca anco la testa. Venendo poi dal vecchio testamento A ripassar le cronache del nuovo, Cariche, uffici, piu d'un sacramento, Parabole, precetti, esempi, trovo (Se togli qua e la qualche miracolo) Che Cristo li fe' tutti nel Cenacolo. Sembra che quella mente sovrumana Prediligesse il gusto e l'appetito; Come fu visto alle nozze di Cana Che sul piu bello il vino era finito, Ed ei col suo potere almo e divino Li su due piedi cangio l'acqua in vino. Ed oltre a cio rammentano i cristiani, E nemmeno l'eretico s'oppone, Ch'egli con cinque pesci e cinque pani Un di sfamo cinque mila persone, E che gliene avanzar le sporte piene, Ne si sa se quei pesci eran balene. Ne volete di piu? l'ultimo giorno Ch'ei stette in terra, e che alla mensa mistica Ebbe mangiato il quarto cotto in forno, Istitui la legge eucaristica, E lascio nell'andare al suo destino Per suoi rappresentanti il pane e il vino. Anzi, condotto all'ultimo supplizio, Fra l'altre voci ch'egli articolo, Dicon gli evangelisti che fu sitio; Ed allorquando poi risuscito, La prima volta apparve, e non e favola, Agli apostoli, in Emaus, a tavola. E per ultima prova, il luogo eletto Onde servire a Dio di ricettacolo, Se dall'ebraico popolo fu detto Arca, Santo dei Santi e Tabernacolo, I cristiani lo chiamano Ciborio, Con vocabolo preso in refettorio. Lascero stare esemp? e citazioni, E cosa vi diro da pochi intesa, Da consolar di molto i briaconi; L tanto vero che la Madre Chiesa Tiene il sugo dell'uva in grande onore, Che si chiama la vigna del Signore. Dunque destino par di noi credenti Nel padre, in quel di mezzo e nel figliuolo, Di bere e di mangiare a due palmenti, E tener su i ginocchi il tovagliolo; E se questa vi pare un'eresia, Lasciatemela dire e cosi sia. Allegri, amici: il muso lungo un palmo Tenga il minchion che soffre d'itterizia; Noi siamo sani, e David in un salmo Dice Servite Domino in laetitia; Si, facciam buona tavola e buon viso, E anderemo ridendo in Paradiso.
Сто раз речь Аббата перебивалась неуемным хохо­том. По ее окончании публика рассыпалась в востор­гах и, наполнив снова бокалы, содвинула их, позд­равляя проповедника с его проповедью; и бокалы са­лютовали так бурно, что больше всего досталось ска­терти. Настал черед второго, и тот, с самым томным видом и не укрепляяся вином, сказал: "Господа, за эти дни я ничего хорошего для вас не исправил, но, давши слово, отвечай. Поэтому выслушайте здравицу, которую я некогда сочинил для застолья у иного хозя­ина. Такого, который ежели зовет, то говорит не: "Съезжайтесь к обеду", а по-старинному и даже, ко­му угодно, по-простецки: "Закусить, чем бог послал". Тут все насторожились, но сочинитель уже завел:		L'Abate era stato interrotto cento volte da risa sgangherate; ma alla chiusa, l'uditorio ando in visibilio, e ricolmati i bicchieri, urlo cozzandoli insieme, un brindisi alla predica e al predicatore; e l'urto fu cosi scomposto, che il piu ne bevve la tovaglia. Toccava all'altro, il quale con certi atti dinoccolati, e senza cercare ajuto nel vino, disse: Signori, io in questi giorni non ho potuto mettere insieme nulla di buono per voi; ma ho promesso e non mi ritiro. Solamente vi prego di lasciarmi dire un certo brindisi che composi tempo fa per la tavola d'uno, che quando invita non dice: venite a pranzo da me, ma si tiene a quel modo piu vernacolo, o se volete piu contadinesco: domani mangeremo un boccone insieme. Udirono la mala parata, e il poeta incomincio:
ЗДРАВИЦА ПЕРЕД ДОБРОПОРЯДОЧНЫМ ОБЕДОМ По галльским лакомствам не сох я и не чах, И вина Франции употреблять не жажду; По мне, и тут прекрасен погреб каждый, Любой очаг.Вино, еда, столы, накрытые с цветами, Веселый завтрак и счастливейший обед По славному стечению планет Родились с нами. От этих двух строф ни жарко, нет холодно не стало. Кто ж презирает плод отеческой земли. И за рубеж глядит, обожествляя моду, Тот жри чужое — Франции в угоду, Свое ж — хули! Но только знай: ползет к нам чуждая зараза Чрез эти соуса! Спасайся, мирный люд — Заводится от иноземных блюд В душе проказа! Тут и хозяину и гостям сделалось не по себе. У нас с рождения прогнило полнутра И все нутро сгниет — предупредить я смею! Когда трещит побелка, знай — под нею В стене дыра! Нет счета праздникам, обедам, именинам; В котел, в бокал отцовы денежки текут; Пока британцы ищут там и тут По Апеннинам, Что плохо где лежит; а ты готов открыть Барышникам свой дом; обшарят в нем все щели. Нет нужды! Пообедал — Рафаэля Заставь платить! Вы, деды, гляньте-ка: разорена держава! А внукам вспомнить бы невредно и о том, Что добывалась потом и постом Былая слава. Подайте голос из заброшенных, могил И в ухо крикните разъевшимся балбесам, Как в ваши времена жилось повесам! Кто б их кормил! К салатам и рагу привычным — нам не сладки Суровые плоды родительской земли. Теперь у нас пришельцы навели Свои порядки...		BRINDISI PER UN DESINARE ALLA BUONAA noi qui non annuvola il cervello La bottiglia di Francia e la cucina; Lo stomaco ci appaga ogni cantina, Ogni fornello.I vini, i cibi, i vasi apparecchiati E i fior soavi onde la mensa e lieta, Sotto l'influsso di gentil pianeta Con noi son nati.Queste due strofe non fecero ne caldo ne freddo. Chi del natio terreno i doni sprezza, E il merito in forestieri unti s'imbroda, La cara patria a non curar per moda Talor s'avvezza. Filtra col sugo di straniere salse In noi di voci pellegrina lue; Brama ci fa d'oltramontano bue L'anime false. Qui il padrone e gl'invitati cominciarono a sentirsi una pulce negli orecchi. Frolli siam mezzi, frollera il futuro Quanta parte di noi rimase illesa: La crepa dell'intonaco palesa Che crolla il muro. Fuma intanto nei piatti il patrimonio: Il nobiluccio a bindolar l'Inglese (Che i dipinti negati al suo paese, Pel suolo Ausonio Raggranellando va di porta in porta) Fra i ragnateli di soffitta indaga; Resuscitato Raffaello paga Per or la sporta. O nonni, del nipote alla memoria Fate che torni, quando mangia e beve, Che alle vostre quaresime si deve L'itala gloria. Alzate il capo dai negletti avelli; Urlate negli orecchi a questi ciuchi Che l'eta vostra non pati Granduchi Ne Stenterelli. Tutto cangio, ripreso hanno gli arrosti Cio che le rape un di fruttaro a voi; In casa vostra, o trecentisti eroi, Comandan gli osti.
Пока все это пелось, на лице каждого из сидевших за столом досада, негодование, стыд то показывались, то исчезали, будто бежало по ним электричество; и до того все исстрадались, впору прощаться и идти прочь. Один аббат сидел как истукан, опасаясь поше­велиться, не навлечь бы этим насмешку соперника за то, что не уважает его чтение. А еще он боялся, что если хихикнет, суп изо рта у него выльется. А поэт за свое:Испепеляй же, о сиятельный халдей...		Per tutte queste strofe, la stizza, il dispetto, la vergogna, erano passate e ripassate velocemente sul viso di tutti come una corrente elettrica, e gia si sentivano al piu non posso. Solamente l'Abate se ne stava la come interdetto, tra la paura di tirarsi addosso l'ironia dell'avversario per un atto di disapprovazione, e quello di perder la minestra per un ghigno che gli potesse scappare. Il poeta seguitava:E strugger puoi, crocifero babbeo...
При подобном зачине хозяин, который уже не первую минуту извивался на стуле, как будто у него корчи, постарался состроить самую искреннюю мину и с натянутой улыбкою встрял: пусть-де поэт не обессу­дит, но хорошо бы пойти в другие залы для кофепития, а там и выслушать окончание здравицы. Все тут же встали, двинулись; кофей был подан; и никто не поминал уже о злосчастной прерванной здравице. Один поэт все прислушивался, не велят ли ему про­должить. И слышит, двое в углу беседуют. Один дру­гому: "Вы что, верите, будто эта здравица без обману была заранее приготовлена? По мне, это хитрая шту­ка. Все на месте сочинено, чтобы одурачить и хозяи­на, и нас".—"Бывают же такие наглецы на свете!—-отвечал другой.— Когда б его не прервали, кто знает, чем бы кончилось!"— Если любопытствуете, какое i завершение предполагалось этой здравице, вот оно перед вами:		A questa scappata, il padrone che da un pezzo si scontorceva sulla seggiola come se avesse i dolori di corpo, fatto alla meglio un po' di viso franco, disse con un risolino stiracchiato: se non rincrescesse al poeta, potremmo passare nelle altre stanze a bevere il caffe, e la udire la fine del suo brindisi. Tutti si alzarono issofatto, andarono, fu preso il caffe, e nessuno fece piu una parola del brindisi rimasto in asso. Ma il poeta che stava in orecchi, udi in disparte che si dicevano tra loro: che credete che il brindisi fosse bell'e fatto, come ha voluto darci ad intendere? quello e stato un ripiego trovato li per li, per suonarla al padrone di casa e a noi. - Che impertinenti che si trovano al mondo! rispondeva quell'altro; a lasciarlo dire, chi sa dove andava a cascare! Chi fosse curioso di sapere la fine che doveva avere il brindisi, eccola tale e quale:
Испепеляй же, о сиятельный халдей. Достатки пращуров на сковородке братней: Ведь с пьяных глаз тебе лакей приятней. Чем Галилей. Брани же книги, ноты, статуи, картины И Вепря, и того, кто Вепря (1) произвел, И объявляй, что ты бы предпочел Кусок свинины. (1) Имеется в виду бронзовый кабан на флорентийском Новом рынке.На то столовая, чтобы прикрыть твой грех: Пускай ты глуп, пускай слова твои негодны — Болтай уж! Если челюсти свободны В тот миг у всех! Ведь каждый, кто в тот миг жует и запивает И только знай спешит все кости обсосать — Твои-то косточки перемывать Не успевает! Скажи-ка: из людей разумных кто бы мог, Из тех, кто вырос на домашней, скромной пище. Швырять на ужины такие тыщи? Избави бог! Такому лучший пир — поесть с друзьями вместе. Застолье превращать, поверь, не станет он В пристанище интриги и в притон Бесчестной лести. O нет, не станет он, стих из Писанья взяв, Над ним глумиться, как священник тот бедовый - Что первородство на супец бобовый Сменял Исав! Не плюнет в бороду святым Луке и Марку, Как тот священник, чей кумир — святой Секунд И чья вся проповедь за пять секунд Идет насмарку! Не станет, как лихой судейский тот крючок, Кидаться коршуном на труп родной державы, Спеша урвать себе кусок кровавый — И наутек! Не станет и болтать, как нувеллист-паскуда, Который всех продаст, чтоб угодить гостям. Бессовестный Зоил своим врагам, Друзьям — Иуда! О друг! Улыбкою твой лик пускай цветет, И взор пусть будем прям, и льется речь свободно; Души не перевесит сколь угодно Тугой живот. С годами становись и краше и бодрее, Питайся от простых домашних пирогов, Тогда во гроб сойдешь и без долгов, И без ливреи.		E strugger puoi, crocifero babbeo, L'asse paterno sul paterno foco, Per poi briaco preferire il coco A Galileo;E bestemmiar sull'arti, e di Mercato Maledicendo il Porco (1) e chi lo fece, Desiderar che ve ne fosse invece Uno salato?(1) Il Porco di bronzo che si vede davanti alle logge di Mercato NUOVO in Firenze.D'asinita siffatte, anima sciocca, T'assolve la virtu del refettorio: Ciancia se vuoi; ma sciolta all'uditorio Lascia la bocca. Se parli a tal che l'anima baratta Col vario acciottolio delle scodelle, In grazia degl'intingoli la pelle Ti resta intatta. Chi visse al cibo casalingo avvezzo Stimol non sente di si bassa fame, Che paghi un illustrissimo tegame Si caro prezzo. La tavola per lui gioconda scena E di facezie e di cortesi modi; . Non e, non e d'ingiuriose lodi Birbesca arena. Entri quel prete nella rea palestra, Che il sacro libro, docile al palato, Cita dove Esau vende il primato Per la minestra; Rida in barba a San Marco ed a San Luca, E gridi che il suo santo e San Secondo, E che il zampon di Modena nel mondo Compensa il Duca. O v'entri il dottore! che come corbo Si cala dello Stato alla carogna, E colla rete delle lodi agogna Pescar nel torbo. Ne l'indefesso novellier s'escluda, Bastonator d'amici e di nemici, Famoso di cenacoli patrici Buffone e Giuda. Qui di lieto color brilli la guancia, Sia franco il labbro e libero il pensiero: No, tra gli amici contrappeso al vero Non fa la pancia. O beato colui che si ricrea Col fiasco paesano e col galletto! Senza debiti andra nel cataletto, Senza livrea.
Видите теперь, что эдакой здравице нечего было делать на том обеде. И я тоже склоняюсь к мысли, замысел сочинителя был не чистая монета. Когда подобное в рыло тебе тычут, никому не нравится. И, кажется, приличия требуют: глотаешь чужой суп, уважай того, кто держит поварешку. Однако наши виршеплеты, пошли им бог здоровья, при всем великом своем почтении к монсиньору делла Каза. выплясывают Галатея на собственный манер. Особенно когда упрутся: хочу дескать, высказать, что думаю.— Мо­жете вообразить, как их обоих за тем столом прини­мали. На злопыхателе был поставлен жирный крест, а Аббат стал душой общества. Здравицы обоих здесь предлагаются всякому, кому нужда. Первая прокор­мит любого дармоеда, который заучит ее наизусть. Со второю к угощенью не подпустят — готовьтесь обедать в трактире.		Vedete bene che questo brindisi non aveva che far nulla con quel desinare; e anch'io penderei a credere che l'intenzione del poeta non fosse schietta farina. Veramente sentirsele dire sul muso non piace a nessuno; e parrebbe regola di convenienza che mangiando la minestra degli altri si dovesse risparmiare chi ha il mestolo in mano. Ma questi benedetti poeti, con tutta la referenza che professano a Monsignor della Casa, si fanno un Galateo a modo loro; e specialmente quando si sono intestati di volerle dire come le pensano. - Potete bene imaginarvi che a quella tavola il poeta cagnesco bisogno che facesse un crocione, e che l'Abate rimase in perpetuo padrone del baccellajo. Ora ecco qui questi due brindisi al comando di chi li vuole. Il primo assicurera il fornajo a tutti gli scrocconi che sapranno imitarlo; col secondo bisognera rassegnarsi a mangiare all'osteria.
АПОЛОГИЯ ЛОТЕРЕИ 1838Священнослужитель, Седой иерей, Дон Лука — гонитель Любых лотерей. Он с пеной у рта Твердит в исступленьи, Что для населенья Полезней лапта. Дон Лука — на диво Почтенный старик, Но слишком ретиво Кидается в крик. Видать, обуян Нелепою страстью Способствовать счастью Своих прихожан.В наш век очень модно Прожекты плодить И все кто угодно Спешат предложить Десятки идей Святых, безусловных, К ущербу церковных И светских властей. Что игры — затея Зловредная... Вздор! Ведь вот лотерея — Другой коленкор: Она — не обман. Народ развлекает, И ум развивает, И полнит карман, И пестует нравы, Рубя не сплеча — Под видом забавы Приличьям уча. Да был бы в ней вред — Начальство, конечно. Вменило б навечно Полнейший запрет! Оставьте, тупицы, В покое игру. Пусть распространится В клиру и в миру. Крича с площадей. Что выдача — втрое, Ты станешь героем Отчизны своей. В Элладе и в Риме За всякий порок Царями лихими Взимался налог. И так без морок Текли им доходы. Вот были методы А нам невдомек... Налоги придумав. Суровый Ликург Взрезал толстосумов, Как тонкий хирург. За ним поспевал И Нума Помпилий — Со знатных фамилий Три шкуры сдирал. Да, предки умели! А нам-то как быть? Как в этом же деле Себя проявить? Вот мой вам ответ: Считать лотерею Впредь за панацею От множества бед. Не лезьте из кожи. Старик Галилей. тут вас превозможет Любой дуралей. Сколь бы ни играл— С него не убудет, Его не засудит Святой трибунал. Таблица в газетке, Тиражный билет Заменят нам Ветхий И Новый завет. Мы черту назло Все молимся Богу, Чтоб нам хоть немного В игре повезло. Мерзавки прислуги Полов не метут, За эти заслуги Награды не ждут. Расставшись — вот срам!- С последней рубашкой, Питаются кашкой С мечтой пополам. Вся жизнь — лотерея. Завидим ли гроб, Несемся скорее Расспрашивать в лоб: Какого числа Покойный родился? Крестился? Женился? Оставил дела? И также нередко, Взирая на казнь, Красотка соседка. Отбросив боязнь, Прошепчет: "Ах, ах! Мне, право, неловко, Но эта веревка О скольких локтях?" Ликуй же и здравствуй. Святейший пастух. C огромною паствой Поладивший вдруг! С грехом пополам Решил ты задачку — Отличную жвачку Подсунул ослам! Народ встрепенулся. Кто с кушем, тот рад, А если продулся — То сам виноват. Не знаете, что ль, Как часто бывает? Бывает — сгребает Всю кассу король. Я в эту затею Не верил досель. Но вдруг обеднею И сяду на мель... Вскочивши чуть свет. Помчусь в лотерею И, может, успею Купить свой билет.		APOLOGIA DEL LOTTO [1838]Don Luca, uomo rotto Ma onesto Piovano, Ha un odio col Lotto Non troppo cristiano; E roba da cani Dicendo a chi gioca, Trastulla coll'oca I suoi popolani.Don Luca davvero E’ un gran galantuomo, Migliore del clero Che bazzica in Domo; Ma e troppo esaltato, E crede che tocchi Ai preti aprir gli occhi Al mondo gabbato.In oggi educare, O almeno far vista, E’ moda; il collare Doventa utopista: E ognuno si scapa A far de' lunari, Guastando gli affari Del Trono e del Papa. Il giuoco in complesso E’ un vizio bestiale, Ma il Lotto in se stesso Ha un che di morale: Ci avvezza indovini, Pietosi di cuore; Doventi un signore Con pochi quattrini. Moltiplica i lumi, Divaga la fame, Pulisce i costumi Del basso bestiame. Di fatto lo Stato, Non punto corrivo, Se fosse nocivo L'avrebbe vietato. Lasciate, balordi, Che il Lotto si spanda, Che Roma gli accordi La sua propaganda; Si gridi per via: Cristiani, un bel terno! S'ajuti il governo Nell'opera pia. Di Grecia, di Roma I regi sapienti Piantavan la soma Secondo le genti; E a norma del vizio Il morso e lo sprone; Che brave persone! Che re di giudizio! Con aspri precetti Licurgo severo Corresse i difetti Del Greco leggiero; E Numa con arte Di santa impostura La buccia un po' dura Del popol di Marte. O tisici servi Dal cor di coniglio, Un savio consiglio Vi fodera i nervi; Un tempo corrotto, Perduta ogni fede, E gala se crede Nel giuoco del Lotto. Lasciate giuocare, Messer Galileo; Al verbo pensare Non v'e giubileo Studiar l'infinito? Che gusto imbecille! Se fo le sibille Non sono inquisito. Un giuoco si bello Bilancia il Vangelo, E mette a duello L'inferno col cielo; Se il Diavolo e astratto, Un'anima pia Implora l'estratto Coll'Ave Maria. Per dote sperata Da pigra quintina La serva piccata Fa vento in cucina. La pappa condita Cogli ambi sognati Sostenta la vita Di mille affamati. Se passa la bara, Del morto ogni cosa Domandano a gara: O gente pietosa! Eh! un popol di scettici Non piange disgrazie, Ma giuoca le crazie Sui colpi apoplettici. Se suonano a gogna, Ci vedi la piena; Ma in quella vergogna Si specchia e si frena? Nel braccio ti da La donna vicina, E dice: Berlina Che numero fa? Ah! viva la legge Che il Lotto mantiene: Il capo del gregge Ci vuole un gran bene; I mali, i bisogni Degli asini vede, E al fieno provvede Col Libro dei sogni. Chi trovasi al verde L'ascriva a suo danno; Lo Stato ci perde, E tutti lo sanno. Lo stesso Piovano In fondo e convinto Che a volte ci ha vinto Perfino il Sovrano (1). Contento del mio, Ne punto ne poco, Per grazia di Dio, M'importa del giuoco. Ma certo, se un giorno Mi cresce la spesa, Galoppo all'impresa E strappo uno storno.
ЗДРАВИЦА ВЕРТУШКИ Посвящается покойному господину Талейрану 1840Флюгер-Вертушка, Чудо-игрушка, Честную публику Повеселил, Все свои правила Переменил И, за столом Вздымая здравицу, Свою историю Поведал он. Пустивши в свет Такой куплет:"Виват павлинам И арлекинам, Любым личинам, Любым шутам, Виват гримасам, притворным минам, Собраньям, клубам, принцам и церквам". Я-де сыздетства Все эти средства С великой пользою Употреблял И состояние Себе снискал; А наш народ Так нерачителен И вечно действует Наоборот: Себе во вред, Казне в бюджет! Виват павлинам И арлекинам! Виват цехинам! Любым шутам! Виват налогам, грошам, полтинам И в каждом месяце — последним дням! Я в передряги Лез без отваги. Но, и без трусости: Идя на фарт, В карман по дюжине Пихал кокард. Попов громят — И я в безбожники: Награбил множество Крестов, лампад, И из аббатств — Иных богатств. Виват павлинам И арлекинам, Лихим годинам, И злым шутам, И якобинцам, и гильотинам, Лорето и французским знаменам. Вновь носят рясы — Цыц, лоботрясы! Служа понтифику И королю. Настроить виселиц В момент велю. А мне урон Не ощутителен, Так как, спасаючи Престол и трон, Я не вернул То, что стянул. Виват павлинам И арлекинам. Лихим дружинам, Где правит хам, Виват разбойным гуляй-рванинам! Я спер, зарыл — обратно не отдам. Веду торговлю И славословлю Людей и местности. Как, например: Луи Шестнадцатый, Питт, Робеспьер, Наполеон, Два Пия благостных, Мюрат, Фра Дьяволо, Король Назон, Пьемонт сперва, Затем — Москва... Виват павлинам И арлекинам, Всем паладинам И всем шутам, Виват и гвельфам и гибеллинам, Царящим и низвергнутым царям! Провозгласили: Бурбоны — в силе! Пришлось, поерзать тут: Велел момент Вернуть все статуи На постамент. Я распрягал Коней на улицах И так, барахтаясь Средь волн и скал, Крича "Виват!", Доплыл назад. Виват павлинам И арлекинам, И гнутым спинам, И подлецам, И всем браминам, всем властелинам. Всем, кто обучен тайным словесам! Еще идея, Умом владея, Распространилася: Что наш-де век Достиг уж зрелости, Как человек. Кусок угля. Толково проданный. Доставил Цезарю Сан короля, Всем — манифест, А мне — и крест! Виват павлинам И арлекинам, Всем образинам, Любым скотам, Болотным топям, гнилым трясинам, А также сальным свечкам и усам. В тридцатом годе Мятеж был в моде: Вот я и чествовал Три славных дня, Свободу Модены Весьма ценя. Перечитал Все наши "Вестники", Оплакал нацию, Как либерал, И сам — своих Лупил под дых. Виват павлинам И арлекинам, И балдахинам, Тебе привет, С трехцветным стягом, с твоим дофином И с сrimen laesae — король Капет! Вот стал я старым; Да ведь недаром Всю жизнь вынюхивал. Шнырял, искал: Наидотошнейший Я был фискал; Где что сболтнут — Бегом в полицию; И от правительства За этот труд Определен Мне пенсион. Виват павлинам И арлекинам, Виват дубинам И палачам, И вам — злосчастным тупым кретинам, И нам — дотошным хитрым сволочам. Единым махом Шли судьбы прахом, И чьи-то головы Летели с плеч, И кто-то царствие Не смог сберечь... Удел ослов — Судьбе покорствовать! А нам все побоку! Без лишних слов Жуем плоды Чужой беды. Виват павлинам И арлекинам, Простолюдинам И дуракам, Всем, кто, безропотно сгибая спины, Предоставляет пропитанье нам.		IL BRINDISI DI GIRELLA Dedicato al signor di Talleyrand buon'anima sua [1840]Girella (emerito Di molto merito), Sbrigliando a tavola L'umor faceto, Perde la bussola E l'alfabeto; E nel trincare Cantando un brindisi, Della sua cronaca Particolare Gli usci di bocca La filastrocca.Viva Arlecchini E burattini Grossi e piccini: Viva le maschere D'ogni paese; Le Giunte, i Club, i Principi e le Chiese.Da tutti questi Con mezzi onesti, Barcamenandomi Tra il vecchio e il nuovo, Buscai da vivere, Da farmi il covo. La gente ferma, Piena di scrupoli, Non sa coll'anima Giocar di scherma; Non ha pietanza Dalla Finanza. Viva Arlecchini E burattini; Viva i quattrini! Viva le maschere D'ogni paese, Le imposizioni e l'ultimo del mese. Io, nelle scosse Delle sommosse, Tenni, per ancora D'ogni burrasca, Da dieci o dodici Coccarde in tasca. Se cadde il Prete, Io feci l'ateo, Rubando lampade, Cristi e pianete, Case e poderi Di monasteri. Viva Arlecchini E burattini, E Giacobini; Viva le maschere D'ogni paese, Loreto e la Repubblica francese. Se poi la coda Torno di moda, Ligio al Pontefice E al mio Sovrano, Alzai patiboli Da buon cristiano. La roba presa Non fece ostacolo; Che col difendere Corona e Chiesa, Non resi mai Quel che rubai. Viva Arlecchini E burattini, E birichini; Briganti e maschere D'ogni paese, Chi processo, chi prese e chi non rese. Quando ho stampato, Ho celebrato E troni e popoli, E paci e guerre; Luigi, l'Albero, Pitt, Robespierre, Napoleone, Pio sesto e settimo, Murat, Fra Diavolo, Il Re Nasone, Mosca e Marengo; E me ne tengo Viva Arlecchini E burattini, E Ghibellini, E Guelfi, e maschere D'ogni paese; Evviva chi sali, viva chi scese. Quando torno Lo statu quo, Feci baldorie; Staccai cavalli, Mutai le statue Sui piedistalli. E adagio adagio Tra l'onde e i vortici, Su queste tavole Del gran naufragio, Gridando evviva Chiappai la riva. Viva Arlecchini E burattini; Viva gl'inchini, Viva le maschere D'ogni paese, Viva il gergo d'allora e chi l'intese. Quando volea (Che bell'idea!) Uscito il secolo Fuor de' minori, Levar l'incomodo Ai suoi tutori, Frutto il carbone, Saputo vendere, Al cor di Cesare D'un mio padrone Titol di Re, E il nastro a me. Viva Arlecchini E burattini E pasticcini; Viva le maschere D'ogni paese, La candela di sego e chi l'accese. Dal trenta in poi, A dirla a voi, Alzo alle nuvole Le tre giornate, Lodo di Modena Le spacconate; Leggo giornali Di tutti i generi; Piango l'Italia Coi liberali; E se mi torna, Ne dico corna. Viva Arlecchini E burattini, E il Re Chiappini; Viva le maschere D'ogni paese, La Carta, i tre colori e il crimen laesae. Ora son vecchio; Ma coll'orecchio Per abitudine E per trastullo, Certi vocaboli Pigliando a frullo, Placidamente Qua e la m'esercito; E sotto l'egida Del Presidente Godo il papato Di pensionato. Viva Arlecchini E burattini, E teste fini; Viva le maschere D'ogni paese, Viva chi sa tener l'orecchie tese. Quante cadute Si son vedute! Chi perse il credito, Chi perse il fiato, Chi la collottola E chi lo Stato. Ma capofitti Cascaron gli asini; Noi valentuomini Siam sempre ritti, Mangiando i frutti Del mal di tutti. Viva Arlecchini E burattini, E gl'indovini; Viva le maschere D'ogni paese. Viva Brighella che ci fa le spese.

КОРОНАЦИЯ
[1838]

Король всех королей, нас взявший в оборот,
Господь да сохранит твою державну выю,
И когти загребущие стальные,
И твой живот.

Вот царственных лисиц и зайцев шайка наша
Вопит: расправимся мы с прочими зверьми,
А с нас ты шкуру, милый, сам сними.
Снимай, папаша!

Не год, не два. поди, коленки протирал
Наш Савояр, от злобы желт, не помня меры,
Чтоб позабылся всем при Трокадеро
Его провал.

Вы, карбонарии, на герцога-героя
Воззрите: всех он вас на эшафот ведет,
Но память двадцать первого блюдет —
За вас горою!

Хламидой мусорной за ним метет паркет
Дохляк, который чуть не покатился с трона.
Палермо за год в нем признал Бурбона —
Сомненья нет!

Эй, горе-Сакрипант, штаны мокры от страха!
На что тебе ружье? Тебя бросает в дрожь!
Слюнтяй! Не на монарха ты похож,
А на монаха!

Морфей Тосканский плесть велит себе венки
Из мака с луком. В них он до седьмого пота
Вседневно осушать готов болота
И кошельки.

Везде сует свой нос, в законы лезет смело,
Народ, чтоб замолчал, умеет усыплять,
Но если деду взялся подражать —
Готово дело.

Вот распустила хвост — ей честь не дорога -
Жена изгнанника: в супружестве двояком
Утешилась, наставив с австрияком
Тому рога.

А это кто, украшен сотней бутоньерок?
Правитель Лукки — протестантский Дон-Жуан.
Среди тиранов он и не тиран,
А недомерок.

Увидев, как гуськом правители идут,
Вот моденский бахвал, как мокрая ворона,
Скорее прыг с игрушечного трона —
И тут как тут.

Лютует, зарится на лавры македонца:
Чтоб землю в кляузах и крови потопить.
Как Иисус Навин, остановить
Он хочет солнце.

Не прибыл только римский папа, он один,
Злосчастнейший пастух божественного стада.
В его поместиях — предместьях ада,
Где цвел цехин.

Настала засуха; сбор с индульгенций тает;
Скудеет, видимо, дающего рука;
Отныне даже гроб — гробовщика
Не пропитает.

Разграбить голого святейшества престол
Явилось множество разбойной всякой швали.
Помилуй, Господи! Казаки оттоптали
Петру подол.

О ты, обязанный всегда и непременно
Евангельский завет о бедности блюсти!
Все ж под себя не забывай грести
амозабвенно.

Спасая души, мучь и не щади тела.
Душе привольнее без бренной оболочки.
А ту пусть на костре без проволочки
Сожгут дотла.

Гляди, как несогласный горюшка хлебает,
Гляди, как больно метит божия праща.
Гляди, как, веру новую ища.
Мир погибает.

Когда под сень своих фальшивых алтарей
Сзываешь страждущих — умерить их кручину
Ты должен сам с себя сорвать личину,
Затем — с царей.

Но так как богом ты торгуешь, сев на троне,
И жирный кус не выпускаешь из зубов —
Готовься! Грянет глас из облаков:
"В твоей короне,

В ней нет, он скажет, нет священных тех гвоздей,
О коих нам речет народное преданье;
Христос не даст веригами страданья
Дурить людей;

Нет в ней и лемеха, рассказ о коем звучен
И славу отчую сумел для нас сберечь.
Нет! Это северных бандитов меч
В корону скручен!

Латинов гордый род! Пред кем вострепетал!
Перед отродьем кровожадного вандала!
Ведь цепь, что те леса твои сковала —
Тот же металл!

Потомки римлян! Стыд, как вы скудны и жалки!
Вперед на торгаша, накиньтесь, сбейте с ног!
Пусть над наемником сверкнет клинок
Иной закалки!

Закалки дивной! В ней ковался тяжкий меч.
Тот меч отмщенья, коим доблестно и рьяно
Сумели наши немцев при Леньяно,
Как травку, сечь".

Что! Злобно все вокруг косятся, брови хмуря,
Ну погодите же, возьмут вас в кулаки.
От немцев вы дождетесь, дураки —
Пожнете бурю!

Вы — не народ, а сброд; бездельная толпа,
Век просвиставшая на службе у мамоны;
Пропойцы, пакостники, ветрогоны
И шантрапа.

За дохлый лавр, за трон, за грязные деньжонки
Продавшись — кто за что,— торопитесь до дыр
Поистереть засаленный мундир
Наперегонки.

Эй вы, развратники, блудницы двух полов.
Как на подбор — все жертвы раннего старенья,
и вы, отряды полных вожделенья
Седых козлов —

Все вы похожи, в вашей алчности к утехам,
На сумасшедшего, что, пламенем объят,
Глядит на свой пылающий наряд
С веселым смехом.

L'INCORONAZIONE
[1838]

Al Re dei Re che schiavi ci conserva,
Mantenga Dio lo stomaco e gli artigli:
Di coronate Volpi e di Conigli
Minor caterva

Intorno a lui s'agglomera, e le chiome
Porgendo, grida al tosator sovrano:
Noi toseremo di seconda mano,
Babbo, in tuo nome.

Vedi i ginocchi insudiciar primiero
Il Savojardo di rimorsi giallo,
Quei che purgo di gloria un breve fallo
Al Trocadero.

O Carbonari, e il Duca vostro, e desso
Che al palco e al duro carcere v'ha tratti;
Ei regalmente del ventuno i patti
Mantiene adesso.

Colla clamide il suol dietro gli spazza
Il Lazzarone paladino infermo:
Non volge l'anno, in lui senti Palermo
La vecchia razza.

Di tant'armi che fai, re Sacripante?
Sfondar ti pensi il cielo con un pugno?
Smetti, scimia d'eroi; t'accusa il gnigno
Di Zoccolante.

Il Toscano Morfeo vien lemme lemme
Di papaveri cinto e di lattuga,
Che per la smania d'eternarsi asciuga
Tasche e Maremme.

Co'Tribunali e co'Catasti annaspa;
E benche snervi i popoli col sonno,
Quando si sogna d'imitare il nonno,
Qualcosa raspa.

Sfacciatamente degradata torna
Alle fischiate di si reo concorso,
Lei che l'esilio consolo del Corso
D'austriache corna.

Ilare in tanta serieta si mesce
Di Lucca il protestante Don Giovanni
Che non e nella lista de' tiranni
Carne ne pesce.

Ne il Rogantin di Modena vi manca,
Che avendo a trono un guscio di castagna,
Come se fosse il Conte di Culagna,
Tra i Re s'imbranca.

Roghi e mannaje macchinando, vuole
Con derise polemiche indigeste,
Sguajato Giosue di casa d'Este,
Fermare il sole.

Solo a Roma riman Papa Gregorio,
Fatto zimbello delle genti ausonie.
Il turbin dell'eta, nelle colonie
Del Purgatorio

Dell'indulgenze insterili la zolla
Che gia produsse il fior dello zecchino:
Or la bara infruttifera il becchino
Neppur satolla.

D'Arpie poi scese una diversa peste
Nel santuario a dar l'ultimo sacco:
O vendetta d'Iddio! pesta il Cosacco
Di Pier la veste.

O destinato a mantener vivace
Dell'albero di Cristo il santo stelo,
La ricca poverta dell'Evangelo
Riprendi in pace.

Strazii altri il corpo; non voler tu l'alma
Calcarci a terra col tuo doppio giogo:
Se muor la speme che al di la del rogo
S'affissa in calma,

Vedi sgomento ruinare al fondo
D'ogni miseria l'uom che piu non crede;
Ahi! vedi in traccia di novella fede
Smarrirsi il mondo.

Tu sotto l'ombra di modesti panni
I dubitanti miseri raccogli:
Prima a te stesso la maschera togli,
Quindi ai tiranni.

Che se pur badi a vender l'anatema,
E il labbro accosti al vaso dei potenti,
Ben altra voce all'affollate genti:
"Quel diadema

Non e, non e (dira), de' santi chiodi,
Come diffuse popolar delirio:
Cristo l'armi non da del suo martirio
Per tesser frodi.

Del vomere non e per cui risuona
Alta la fama degli antichi Padri:
E’l settentrional spada di ladri,
Torta in corona.

O latin seme, a chi stai genuflesso?
Quei che ti schiaccia e di color l'erede;
E’ la catena che ti suona al piede
Del ferro istesso.

Or via, poiche accorreste in tanta schiera,
Piombate addosso al mercenario sgherro;
Sugli occhi all'oppressor baleni un ferro
D'altra miniera;

Della miniera che vi die le spade
Quando nell'ira mieteste a Legnano
Barbare torme, come falce al piano
Campo di biade."

Ahi che mi guarda il popolo in cagnesco,
Mentre, alle pugne simulate volto,
Stolidi viva prodiga al raccolto
Stormo tedesco!

Il popol no: la rea ciurma briaca
D'ozio, imbestiata in leggiadrie bastarde,
Che cola, ingombro, alle citta lombarde
Fatte cloaca:

Per falsi allori e per servil tiara
Comprati mimi; e ciondoli e livree
Patrizie, diplomatiche e plebee,
Lordate a gara;

E d'ambo i sessi adulteri vaganti,
Frollati per canizie anticipata;
E con foja d'amor galvanizzata
Nonni eleganti;

Simili al pazzo che col pugno uccide
Chi lo soccorre di pieta commosso,
E della veste che gli brucia addosso
Festeggia e ride.

 

ДРУГУ

Злопакостного Мома
Отныне не узнать,
И прежнего содома
Следов не отыскать:

Взахлеб он проповедует,
Слюнит свою псалтырь.
Чтоб все рыдали, требует,
И шли бы в монастырь.

Иеремия, с жиру
Рыгая и крестясь,
Всему внушает миру.
Что надо жить, постясь.

Заделались страдальцами
Поэты всей гурьбой —
Горячими рыдальцами
С холодною душой.

Всем ведомы аферы
Монашков и сестриц.
Святые лицемеры
Вериг и власяниц

Уж поплатились шкурою,
И вышел им шабаш...
Так нате ж: Феб — с тонзурою
И тянет "Отченаш"!

Под масками приличья
Не распознаешь их.
Куда ни глянь — обличья
Чертей или святых.

И всякий притворяется —
Кощунствует, кадит —
Вся жизнь определяется
Искусством делать вид.

Столетье в этом вкусе —
Двуличней просто нет:
То "Славься, Иисусе",
То "Славься, Магомет".

И лезут в храм по случаю
Убийцы, подлецы,
И курят смесь вонючую
От каинской овцы.

Спасает в этой жизни
Один лишь маскарад,
На постоянной тризне
Рядится стар и млад.

Уподобляясь лошади,
Осел идет в извоз,
А шаромыжник с площади
Вопит, что он — Христос.

Елейные невежды
Гундосят вновь и вновь
Про веру и надежду
И божию любовь.

А сами-то со рвением
Живьем тебя спалят.
Не то с благоговением
Зубами хватят в зад.

Теперь у нас поэты
В псаломщики идут,
А мне дороги нету:
Я от рожденья шут.

Перо сую в чернильницу,
Когда слагаю стих,
А вовсе не в кропильницу.
Как принято у них.

Пою на лад охальный
Сказанье сих времен,
А все ж в душе печальной
Скребется некий стон:

"О, смилуйся, Спасителю,
Народ оборони
От наглых сочинителей
Елейной размазни!"

A UN AMICO (1841)

Momo s'e dato al serio;
E di lingua maledica,
Oggi gratta il salterio,
O, se corregge, predica.

Cede il riso al dolore,
Lo scherzo al piagnisteo;
Doventa il malumore
Legge di Galateo.

Pasciuto Geremia,
Malinconicamente
Sbadiglia in elegia
Gli affanni che non sente;

Anelano al martirio
Mille caricature,
Vendendone il delirio
In bibliche freddure.

Le sante ipocrisie,
Gl'inni falsificati,
Eran cabale pie
Di Monache e di Frati;

Il Frate ora e tarpato,
Ma dall'Alpi a Palermo
Apollo tonsurato
Insegna il cantofermo.

Velati tutti quanti
Di falsa superficie,
Vedrai Diavoli e Santi
Che appestan di vernice,

Ognun del pari ostenta
Bestemmie e miserere;
Tutto, tutto doventa
Arte di non parere.

Secolo anfibio, inetto
Al vizio e alla virtu,
Dal viva Maometto
Torna al viva Gesu.

Ma, sempre puzzolente
Di baro e d'assassino,
Fuma all'Onnipotente
L'avanzo di Caino.

Vedi che laida guerra,
Che matassa d'inganni!
Si campa sulla terra
Gol baratto dei panni:

L'asino butta via
Il basto per la sella,
Si vende per Messia
Chi nacque Pulcinella.

Predica in frase umana
La Fede, la Speranza,
La Carita Cristiana,
Ma non la tolleranza.

Difatto a tempo e luogo,
Questo fior dei credenti,
Se non t'accende il rogo,
Ti bacera co'denti.

Amico, il mio pianeta
Mi vuol caratterista:
Sebbene oggi il poeta
Si mascheri a salmista,

Io la mia parte buffa
Recito, ne do retta
A chi la penna tuffa
Nell'acqua benedetta.

E ruminando spesso
De' tempi miei la storia,
Fo dentro di me stesso
Questa giaculatoria:

Degnatevi, o Signore,
D'illuminar la gente
Sui bindoli di cuore,
Teologi di mente.

О ПРОСТУДЕ ПЕВЦА
1841

Есть в мире человек, который вопреки
Рыданьям публики, аплодисментов шквалу
Припоминает все, что миновало,
И те деньки,

Когда вы с ним вдвоем — уже дремала Пиза —
Романс на площади горланя в унисон,
Тем добивалися, чтоб на балкон
Пришла Элиза.

В те давние года друзей широкий круг
Обоих пением едино восторгался:
Из молодых гортаней исторгался
Чистейший звук.

Безумец! Он бы мог теперь, как ты, быть Крезом,
Когда бы угадал, что будет знаменит,
И не отдал за жалкий алфавит
Бемоль с диезом.

Теперь же он пешком плетется всякий раз,
А мимо ты, летя в коляске, Боже правый,
Смеешься, что его башмак дырявый
В грязи завяз!

А он, поэтишка, он в луже пред тобою
И машет шляпою, по дружбе юных лет,
И до чего же рад, когда в ответ
Махнешь рукою!

Вот так и нам, друзья,,— глядеть, как корифей,
Придворный идол, хлыщ, холеных дам отрада
И светского раздушенного стада
Кашлюн-Орфей

Нас топчет и летит, шелками весь обмотан,
А перед ним, гляди, стихают гул и гуд...
Зашевелились стулья... Все встают...
Идет! Идет он!

Кивает, напустив усталый, вялый вид,
Глядит как будто бы в томлении глубоком,
Задумчиво поводит мутным оком
И вроде спит.

Все с просьбами к нему: жеманится и жмется.
Все умоляют спеть его. В конце концов .
Расправит лайку, кончики усов...
И вот — сдается.

Девица нервная, певца уговорив-,
"Мой дорогой!"— закаркала картаво.
А тот терзает клавиши и браво
Долбит мотив.

Она же пылко так малейший звук впивает
Полуфранцузского дурного языка,
Как будто бы певец за все бока
Ее хватает.

Тем временем ревет философ-идиот,
Довольствие певца сочтя, кряхтит от злобы:
"Оно бы сотне страждущих могло бы
Набить живот!"

О Романьози он рыдает. Гражданина
Светлейший образец! Возжегший огнь в умах!
А жалкий век свой дожил на кормах
Простолюдина!

Философ, не рыдай. Пойми: ничтожен шанс
Разумность пробудить в разъевшихся душонках.
Покуда в брюхе суп, а в перепонках
Бурлит романс —

Какое дело нам до нудного ученья
О чести и добре? Зачем болтун-поэт
Всю страсть душевную вложил в сонет
И все мученья?

Твой мощный зев и впрямь быть должен позлащен —
Не жалко ничего для сладкопевца-душки!
Воскресни Дант, получит три полушки.
Тебе ж — мильон!

О Господи, к тебе теперь все упованья,
От ветра бережешь ты бритую овцу —
Не приведи ж и нашему певцу
Заболеванья!

О Господи, к тебе мольбы устремлены
От бельэтажа, лож, партера, галереи —
Не погуби, о Господи, трахеи
Такой цены!

Ты милостив и благ! Ты глотки не застудишь!
Другие ж органы, что в черепе растут.
Хоть век пускай страдают от простуд —
С них сыт не будешь.

Детей учиться шлют одни лишь дураки.
Зачем познаньями обременять их души?
Нужны лишь уши с глоткой, зев и уши —
К чертям мозги!

PER UN REUMA D'UN CANTANTE
[1841]

V'e tal che mentre canti, e in bella guisa
Lodi e monete accatastando vai,
Rammenta i dolci che non tornan mai
Tempi di Pisa,

Quando di notte per la via maestra,
Il Duo teco vociando e la romanza,
Prendea diletto di chiamar la ganza
Alla finestra.

E a lui gli amici concedeano vanto
Di ben temprato orecchio all'armonia,
E dalla gola giovinetta uscia
Facile il canto.

Pazzo che almanaccO per farsi nome,
Con un libraccio polveroso e vieto,
Lasciando per il suon dell'alfabeto
Crome e biscrome!

Or tu Mida doventi in una notte;
E via portato da veloce ruota,
Sorridi a lui che lascia nella mota
Le scarpe rotte:

Ed ei lieto risponde al tuo sorriso,
E l'antica amista sente nel seno
Che a te lo ravvicina, a te che almeno
Lo guardi in viso.

Vedi? passa e calpesta il galateo
Lindoro, amor d'inverniciate dame,
E d'elegante anonimo bestiame
Tisico Orfeo.

Eccolo; ognun si scansa, ognun trattiene
L'alito, e schianta ansando dalla tosse;
E creste all'aria e seggiole commosse...
Ei viene, ei viene.

Svenevole s'inoltra e sdolcinato;
Gira, ciarla, s'inchina, e l'occhio pesto
Languidamente volge, e fa il modesto
E lo svogliato,

Pregato e ripregato, ecco sorride
In atto di far grazia ai supplicanti;
I baffi arriccia in su, si tira i guanti,
E poi si asside.

La giovinetta convulsa e sbiadita
Tres-bien gorgoglia con squarrata voce,
Mentr'ei tartassa il cembalo, e veloce
Mena le dita;

E nelle orecchie imbriacate muore
Semifrancese lambiccato gergo
Di frollo Adon che le improvvisa a tergo
Frizzi d'amore.

Piange intanto il filosofo imbecille,
E dietro l'arte tua chiama sprecato
L'oro che puO lo stomaco aggrinzato
Spianare a mille.

Piange di Romagnosi, che coll'ale
Dell'alto ingegno a tanti andO di sopra,
E i giorni estremi sostentO coll'opra
D'un manovale.

Pianto sguajato, che del mondo vecchio
In noi l'uggia trapianta e il malumore!
Purche la pancia il cuoco, ed un tenore
C'empia l'orecchio,

Che importa a noi del nobile intelletto
Che per l'utile nostro anela e stenta,
Del poeta che bela e ci sgomenta
Con un sonetto?

Dell'ugola il tesoro e dei registri
Di noi stuccati gli sbadigli appaga:
Torni Dante, tre paoli: a te, la paga
Di sei Ministri.

Signor! Tu che alla pecora tosata
Volgi in aprile il mese di gennajo,
E secondo il mantel tarpi a rovajo
L'ala gelata,

Salva l'educatrice arte del canto;
A te gridano i palchi e la platea:
Miserere, Signor, d'una trachea
Che costa tanto.

Anzi del cranio rattrappiti e monchi
Gli organi lascia che non danno pane,
E la poca virtu che vi rimane
Cali ne' bronchi.

S'usa educar, lo so; ma e pur corbello,
Bimbi, chi spende per tenervi a scuola!
Gola e orecchi ci vuole, orecchi e gola;
Puste al cervello!

ЗЕМЛЯ МЕРТВЕЦОВ
Посвящается Джино Каппони
1841

Мы, жители Италии,
Лишь с виду молодцы,
А в сущности — каналии.
Живые мертвецы,

Напрасно настоятель
Нас окунал в купель,
Святую воду тратил.
Кропивши колыбель.

Зазря, видать, и мамушка
Перинкой крыла нас —
Могильного бы камушка
Достало в самый раз.

Вы, тени без приюта,
Скитаетесь доколь?
Пора вам, баламуты,
В загробную юдоль.

Кому нужны уродины,
Ходячие гробы?
Нам дела нет до родины
И собственной судьбы.

Живой мужчина с виду,
А пальцем тронь — скелет.
Прочли бы панихиду
И — строем на тот свет!

Обширная мертвецкая
Заполнена тоской.
Тут и беседа светская
Звучит за упокой.

Поверх любого чувства
Натянут черный креп.
На поприще искусства
Куда ни глянешь — склеп.

Наш Никколини тлению
Безвинно обречен,
Мандзони, к сожалению.
На полке заточен.

Лоренцо в упоенье —
В работу погружен.
Откуда вдохновенье,
Коль дух из тела вон?

Вот Романьози — смутная.
Но мыслящая тень —
За суетой минутною
Прозрел грядущий день.

И всех живых, поверьте,
До смерти напугал,
А сам он после смерти
Еще живее стал.

Увидели бесхозное
Наследство малых сих,
И началося грозное
Нашествие живых

Жильцов страны соседней -
Они наперебой
За крохою последней
Припрыгали гурьбой.

Ах, что за жизнь скандальная
Клокочет в их стране!
Полемика журнальная
Гласит о том вполне.

Там пишут, пишут, злятся,
И пестуют вражду,
И заново родятся
Двенадцать раз в году.

Скажите вы, отважные
Посланцы той земли,
Дела какие важные
Вас к мертвым привели?

Запомните-ка, братцы,
Опасен воздух тут!
Пора б самим убраться,
А то ведь — унесут!.

Иезуиты-гадины
И сыщицкая рать!
Цензурные рогатины
Пора б от нас убрать.

Поймите вы причину:
Покойник мыслит всласть.
Зачем же в домовину во
Кастратами нас класть?

Зачем в страну вторгаются
Австрийские штыки
И нами соблазняются
Австрийские клыки?

К чему столь кровожадно
Взирать на наш скелет?
Ведь это теле хладно,
В нем крови вовсе нет.

С природой что лукавствовать!
У ней порядок свой.
Вам ныне время здравствовать.
Нам — обращаться в гной,

А было время ино.
Мы славились — зато
об этих... правда. Джино? -
И не слыхал никто.

Имперские строения.
Обломки старины —
Они и в запустении
Величия полны.

Вы б, лопаясь от злости,
Кладбища разнесли,
Чтоб наших предков кости
Не встали из земли!

Струяся над оливами.
Вечерний свет зари,
Своими переливами
Забвенье нам дари!

Пусть плиты гробовые но
Покойно, мирно спят...
Но почему живые
От зависти вопят?

Им, верно, очень хочется
Бесхозного добра.
Не думают, чем кончится
Подобная игра.

Они в "Молитвослове"
"День гнева" не найдут.
Им это, видно, внове,
Что будет Страшный Суд!

LA TERRA DEI MORTI
A G. C.
[1841]

A noi larve d'Italia,
Mummie dalla matrice,
L becchino la balia,
Anzi la levatrice;

Con noi sciupa il Priore
L'acqua battesimale,
E quando si rimuore
Ci ruba il funerale.

Eccoci qui confitti
Coll'effigie d'Adamo;
Si par di carne, e siamo
Costole e stinchi ritti.
O anime ingannate,
Che ci fate quassu?
Rassegnatevi, andate
Nel numero dei piu.

Ah d'una gente morta
Non si giova la Storia!
Di Liberta, di Gloria,
Scheletri, che v'importa?

A che serve un'esequie
Di ghirlande o di torsi?
Brontoliamoci un requie
Senza tanti discorsi.

Ecco, su tutti i punti
Della tomba funesta
Vagar di testa in testa
Ai miseri defunti

Il pensiero abbrunato
D'un panno mortuario.
L'artistico, il togato,
Il regno letterario

E’ tutto una moria.
Niccolini e spedito,
Manzoni e seppellito
Co' morti in libreria.

E tu giunto a compieta,
Lorenzo, come mai
Infondi nella creta
La vita che non hai?

Cos'era Romagnosi?
Un'ombra che pensava,
E i vivi sgomentava
Dagli eterni riposi.

Per morto era una cima,
Ma per vivo era corto;
Difatto, dopo morto
L piu vivo di prima.

Dei nuovi morti e vecchi
L'eredita giacenti
Arricchiron parecchi
In terra di viventi.

Campando in buona fede
Sull'asse ereditario,
Lo scrupoloso erede
Ci fa l'anniversario.

Con che forza si campa
In quelle parti la!
La gran vitalita
Si vede dalla stampa.

Scrivi, scrivi e riscrivi,
Que' Geni moriranno
Dodici volte l'anno,
E son li sempre vivi.

O voi, genti piovute
Di la dai vivi, dite,
Con che faccia venite
Tra i morti per salute?

Sentite, o prima o poi
Quest'aria vi fa male,
Quest'aria anco per voi
E un'aria sepolcrale.

O frati soprastanti,
O birri inquisitori,
Posate di censori
Le forbici ignoranti.

Proprio de' morti, o ciuchi,
L il ben dell'intelletto;
Perche volerci eunuchi
Anco nel cataletto?

Perche ci stanno addosso
Selve di baionette,
E s'ungono a quest'osso
Le nordiche basette?

Come! guardate i morti
Con tanta gelosia?
Studiate anatomia,
Che il diavolo vi porti.

Ma il libro di natura
Ha l'entrata e l'uscita;
Tocca a loro la vita
E a noi la sepoltura.

E poi, se lo domandi,
Assai siamo campati;
Gino, eravamo grandi,
E la non eran nati.

O mura cittadine,
Sepolcri maestosi,
Fin le vostre ruine
Sono un'apoteosi.

Cancella anco la fossa,
O barbaro inquieto,
Che temerarie l'ossa
Sentono il sepolcreto.

Veglia sul monumento
Perpetuo lume il sole,
E fa da torcia a vento:
Le rose, le viole,

I pampani, gli olivi,
Son simboli di pianto:
Oh che bel camposanto
Da fare invidia ai vivi!

Cadaveri, alle corte
Lasciamoli cantare,
E vediam questa morte
Dov'andera a cascare.

Tra i salmi dell'Uffizio
C'e anco il Dies irae:
O che non ha a venire
Il giorno del giudizio?
НЕПОДВИЖНЫЕ И САМОХОДНЫЕ
1843

Для чего родная школа
Забивает нам глаголы
Палкой прямо в голову?

Для чего бытует мненье,
Что латинское ученье
Закаляет юношей?

Как набраться христианства,
Изнывая от тиранства
Пастырей-холериков?

Мы уж не молокососы.
Но подобные вопросы
До сих пор нас мучают.

За грехи за все за наши
К преподобному папаше
Угодив в объятия,

Мы прощалися навеки
С тем, что в каждом человеке
Было от рождения:

Со способностью развиться
Да и просто шевелиться.
Как овец стреноженных,

По домам нас возвращали,
Рот заткнув, чтоб не пищали,
В полном отупении.

Теоретики ученья.
Ныне видя заблужденья
Преподобных пастырей.

Признают, что шкет зеленый.
Как предмет одушевленный,
Может все же двигаться.

Но при этом неуклонно
Должен соблюдать законы
Физики с механикой.

Должен шевелить руками,
И ногами, и мозгами
Сообразно формулам.

И, блюдя порядок строгий,
Этот механизм двуногий
Долго не сломается.

Вы, о будущие внуки!
Вы взрастете по науке
В школах механических.

И впитаете доктрину,
Что подобна желатину:
От нее становишься

Многознающим, тягучим.
Мягким, вязким и трескучим.
Впрочем, это к лучшему.

В животах взыграет бурно
Газ приятнейший, культурный,
Энциклопедический;

То, что в черепной коробке,
Древу уподобясь (пробке)
Сплошь пойдет пустотами;

В эти поры, точно в люки,
Соки истинной науки
Хлынут с новой силою;

Так без вони, без навоза
Зацветут на древе розы
И плоды познания.

Человеческие чувства
Сможем с помощью искусства
Вымерить линейкою.

И, отмеривши раз десять,
Зло с добром уравновесить
Ради пользы здравия.

Муж достичь восхочет рая,
Теорему разбирая
О семейном счастии;

На доске запишет мелом
Все, что словом, да и делом
Совершит в супружестве;

Долг ему исполнить отчий
Гименей, как некий зодчий,
Пособит расчетами;

И, задание осиля,
Чадам "смешанного стиля"
Станет он родителем.

Перемазанные жиром
Прихожане целым миром
Кликнут: "Аве, алгебра!"

Фильтром пользуясь, юристы
Свод законов самый чистый
Нам предложат вскорости.

Вскопано и плодородно,
Государство станет сходно
С садом ботаническим.

Ах! Откуда сказка эта,
Будто наша вся планета
Держится любовию?

По какой такой причине
Нужно думать, что в мужчине
Смелость лучше трусости?

Нет! Чтоб обществу держаться,
Зло с добром должно смешаться
В правильной пропорции.

А пример энтузиазма
И подобного маразма
Ищут пусть в Поэтиках.

Мы же с вами от природы
Рождены, как счетоводы,
Заниматься числами.

И такие представленья,
Как любовь и умиленье,
Выводить из алгебры.

Мерить всех — одним лекалом
И во всем, в большом и в малом,
Исходить из физики. 
GL'IMMOBILI E I SEMOVENTI
[1843]

Che buon pro facesse il verbo
Imbeccato a suon di nerbo
Nelle scuole pubbliche;

Come insegnino i latini,
E che bravi cittadini
Crescano in collegio;

E che razza di cristiani
Si doventi tra le mani
D'un Frate collerico:

Tutti noi, che grazie al cielo
Non siam piu di primo pelo,
Lo diremo ai posteri.

Messo il muso nel capestro
Del messer Padre Maestro
(Padre nella tonaca),

Fu finito il benestare:
Il saltare, il vegetare,
Lo scherzare, il crescere,

Davan ombra ai cari frati;
E potati, anzi domati,
Messi tra gl'immobili,

Ci rendevano ai parenti
Mogi, grulli ed innocenti
Come tanti pecori.

Il moderno educatore,
Oramai visto l'errore
De' Reverendissimi,

E che l'uomo tra i viventi
Messo qui co' semoventi
Par che debba muoversi,

Ha pescato nel gran vuoto
La teorica del moto
Applicata agli uomini.

Il fanciullo deve andare,
Deve ridere e pensare
Appoggiato al calcolo.

D'ora innanzi, mi consolo!
Questo bipede oriolo
Andera col pendolo.

O futura adolescenza,
Che, filata alla scienza
Nelle scuole a macchina,

Beverai nuova dottrina
E virtu di gelatina
Che non corre e tremola;

In te si che fara spicco
Depurato per lambicco
Gas enciclopedico!

Quando il tenero cervello,
Preso l'albero a modello
(Per esempio il sughero),

Succhiera fede e morale
Come un'acqua senza sale
Dal maestro agronomo;

Spunteranno foglie e fiori
Senza puzza e senza odori,
Come le camelie.

Misurati gl'intelletti
E le fasi degli affetti
Con certezza fisica,

E sopite nel pensiero
Le sublimi ombre del vero,
Avventate ipotesi,

Troverem nel positivo
Uno stato negativo
Buono per lo stomaco.

Il pacifico marito
Proponendo per quesito
La pace domestica,

Colla tepida campagna
Sommera sulla lavagna
Gli obblighi del vincolo;

E Imeneo, fatto architetto,
Dara figli al quieto letto
d'ordine composito.

Biasceranno unti di teglia
I fedeli in dormiveglia
Salmi geometrici;

Ci daranno i magistrati
Certi codici stillati
Che parranno spirito;

E vangato e rivangato
Sara imagine lo Stato
Del giardin dei semplici.

Chi piantO l'ordin civile
Sulla base puerile
Dell'amore unanime?

Chi ci fece quest'oltraggio
Di premettere il coraggio
Alla poltronaggine?

Ah l'amore e un parosismo!
In un lento quietismo
Va cullato il popolo.

Perche il mondo esca di pene,
Tanto il male quanto il bene
Deve star nei gangheri:

E tu, scatto e generoso,
Abbi titolo e riposo
Nell'Arte Poetica.

Lo vedete? non c'e Cristi:
Siamo nati computisti
Per campar di numeri.

Certi verbi, come amare,
Tollerare, illuminare,
Gli ha composti l'Algebra.

Dunque crescano le teste
Ritondate colle seste;
Regni la meccanica.

ПАПСТВО ПАДРЕ ПЕРСИКА
1845

Падре Персик благочинный
Проживал на лад старинный,
Никого не трогая.

Славен жизнью благородной,
Скромной снедью огородной
Кое-как питаяся.

Только снится мне кошмарец,
Будто этот тихий старец
Избран римским папою.

На Петровом на престоле
Воцаряся в новой роли,
Смотрит — а кругом долги.

Осенило старикана:
Он на стенах Ватикана
Налепил: "Сдаю в наем".

Эконом первостатейный.
Он устроил дом питейный,
В папской канцелярии.

В зале папских территорий
Сделал надпись "Санаторий
Для попов припадочных".

Всех аббатов и прелатов.
Крючкотворов и легатов
Разогнал с проклятьями.

И отправил на бесхлебье
Всех охранников — отребье
Прежней римской каторги.

Чтоб больное государство,
Получив сие лекарство,
Разом исцелилося.

Всех проверив кардиналов.
Видит тучу криминалов:
Спуску не давая им.

Самых темных он отставил,
Остальных же всех отправил
Далеко в провинцию.

Сняв цензурные рогатки,
В установленном порядке
" Index " сжег на площади

И велел в исповедальнях,
Как в столичных, так и в дальних.
Вешать: " Datur omnibus ".

В то же время сознавая.
Что из крайностей любая
Не сулит хорошего.

Он не требует от граждан.
Чтоб они предстали, каждый.
Бесом либо ангелом,

А взывает к имярекам:
"Оставайтесь человеком!
Прочее же — transeat ".

Все ханжи и либертины,
Дамы, такожде мужчины.
Были им отосланы

В отдаленные селенья —
Поискать увеселенья
В гетто для католиков.

И неверующих тоже
Даром что не бьют по роже —
С миром отпущает он.

Всех же выкрестов-папистов.
Потаенных атеистов.
Обозвал ублюдками.

Тех, кто вместо злобы мира
Обсуждает склоки клира.
Припугнул анафемой.

Тех, кто при богослуженье
Мещет словоизверженье, .
Припугнул анафемой.

Тех, кто чает от прихода
Не расхода, а дохода.
Припугнул анафемой.

Вот взглянул я как бы в духе
И от этой заварухи
Осенился мыслию.

Что и впрямь подобный папа
Мне напомнил не сатрапа,
А первосвященника.

Для восторженных молений
Пал я было на колени,
Но взглянул в стороночку.

Вижу: важные персоны
Там, содвинувши короны,
Потихоньку шепчутся.

Затесавшись в самой гуще,
Выл один, один всех пуще,
Ласковый, как гарпия:

"Сохраним такого папу —
Всем давать придется драпу,
Он же по-апостольски

Частый невод в воду кинет
И всю рыбку-то повынет,
Что в наш рот просилася.

Всем нам, братцы, ненароком
Этот папа выйдет боком.
Сыпь ему стрихнинчику!"

IL PAPATO DI PRETE PERO
[1845]

Prete Pero e un buon cristiano,
Lieto, semplice, alla mano;
Vive e lascia vivere.

Si rassegna, si tien corto,
Colla rendita d'un orto
Sbarca il suo lunario.

Or m'accadde di sognare
Che quest'uomo singolare
Dovento Pontefice.

Sulla Cattedra di Piero,
Sopraffatto dal pensiero
Di pagare i debiti,

Si serbo l'ultimo piano;
E del resto al Vaticano
Messe l'appigionasi.

Aboli la Dateria,
Lascio fare un'osteria
Di Castel Sant'Angelo;

E sbrogliato il Quirinale,
Ci fe' scrivere: Spedale
Per i preti idrofobi.

Decimo frati e prelati;
Licenzio birri, Legati,
Gabellieri e Svizzeri;

E quel vil servitorame,
Spugna, canchero e letame
Del romano ergastolo;

Promettendo che lo Stato,
Ripurgato e sdebitato,
Ricadrebbe al popolo.

Fece poi su i cardinali
Mille cose originali
Dello stesso genere.

Die di frego agl'ignoranti,
E rimesse tutti quanti
Gli altri a fare il parroco.

Del pensiero ogni pastoja
Aboli: per man del boja
Fece bruciar l'Indice;

E tagliato a perdonare,
Dove stava a confessare
Scrisse: Datur omnibus.

Poi, veduto che gli eccessi
Son ridicoli in se stessi,
Anzi che si toccano,

Nella sua greggia cristiana
Non ci volle in carne umana
Angioli ne Diavoli.

Vale a dir, volle che l'uomo
Fosse un uomo, e un galantuomo,
E del resto transeat.

Bacchettoni e libertini
Mascolini e femminini
Messe in contumacia

In un borgo segregato,
Che per celia fu chiamato
Il Ghetto cattolico.

Parimente i miscredenti,
Senza prenderla coi denti,
Chiuse tra gl'invalidi;

E tappo ne' pazzarelli
I riunti cristianelli,
Rifritture d'ateo.

Proibi di ristacciare
I puntigli del collare,
Pena la scomunica;

Proibi di belare inni
Con quei soliti tintinni,
Pena la scomunica;

Proibi che fosse in chiesa
Piu l'entrata che la spesa,
Pena la scomunica.

Nel veder quell'armeggio,
Fosse il sogno o che so io,
Mi parea di scorgere

Che in quel Papa, a chiare note,
Risorgesse il Sacerdote
E sparisse il Principe.

Vo per mettermi in ginocchio,
Quando a un tratto volto l'occhio
A una voce esotica,

E ti veggo in un cantone
Una fitta di Corone
Strette a conciliabolo.

Arringava il concistoro
Un figuro, uno di loro,
Dolce come un istrice.

"No, dicea, non va lasciato,
Questo Papa spiritato,
Che vuol far l'Apostolo,

Ripescare in pro del cielo
Colle reti del Vangelo
Pesci che ci scappino.

Questo e un Papa in buona fede:
L un Papaccio che ci crede!
Diamogli l'arsenico."

ДОПОЛНЕНИЯ
СТИХИ ИЗ РАЗЛИЧНЫХ ПОЭТИЧЕСКИХ СБОРНИКОВ

ПО ПОВОДУ ОДНОГО НЕПРОИЗВОЛЬНОГО ПОКЛОНА
1845

Эмиль, приятель мой, ужасно хохотал,
В умалишенный дом со мною раз вошедши,
Когда перед каким-то сумасшедшим
Я шляпу снял.

О! Если бы он так стоял и пред царями
Безмозглыми! В своем надменном торжестве
Вот если б он убор — да к голове
Прибил гвоздями!

Пример несчастия привык я свято чтить
Без фарисейства, без натуги, без елея,
Перед людским страданьем еле смея
Главу склонить.

Когда же знатный хам, к рабам своим явившись.
Ждет низменных похвал — я на него гляжу
И хладнокровно мимо прохожу,
Не поклонившись.

 

UNA LEVATA DI CAPPELLO INVOLONTARIA
[1845]

Rise Emilio, perche nella funesta
Casa dei folli un di con esso entrando,
Confuso allo spettacol miserando
Scoprii la testa.

Oh! s'ei dovesse a chi non ha cervello
Passar dinanzi dei villani al modo,
Tener potrebbe in capo con un chiodo
Fisso il cappello.

Onorar la sventura e mio costume,
E senza farisaica vernice
Nei casi meditar dell'infelice
La man di un Nume.

Accanto a illustre mentecatto, avvezzo
Al salutar d'un popolo di schiavi,
Accanto ai pazzi che la fan da savi
Passo, e disprezzo.

ТИХАЯ ЛЮБОВЬ
1844

Большое горе, милая, иметь
Все нервы в вечной тряске и кошмаре;
Хоть есть счастливцы... Дай им бог и впредь
Держать их нервы, так сказать, в футляре,
В футляре жира — сбоку бант и кисть —
Чтоб от житейской смуты упастись.

А мы... вот мы, живые барометры.
Мы все наружу, наша вся любовь,
И нашей злобы яростные ветры...
То миримся, то злимся вновь и вновь.
Меж нами не бывало нежной ласки,
Чтобы не вызывала нервной встряски.

Послушай, душенька, такая жизнь
Добром не кончится, недолго длится,
И если хоть на чем-то не сойтись,
Кому-нибудь придется поплатиться.
Чтоб до смертоубийства не дожить —
Попробуем хоть что-то изменить!

Чтоб позабыть раздоры и обиды
И жизнь устроить на иной манер —
Новейших Филемона и Бавкиды
Пред нами назидательный пример.
Они друг к дружке с первого объятья
Пришиты, будто пуговица к платью.

И прожили почти уж юбилей,
Не мысля ни минутки друг без друга.
Любовник именуется Фаддей,
И Венерандой — милая подруга.
Два имечка прекруглых и тугих,
Рассчитанных на увальней таких.

Она — мадам — не схожа с кипарисом:
Ланиты, зад, загривок да живот.
Точь-в-точь пулярка, кормленная рисом.
И не идет, а будто бы плывет;
В ней флегма булькает, переливаясь.
По всем ее сосудам растекаясь.

Ее Фаддей не менее жирен,
Одышлив и похож на букву "веди".
И всем доволен, ибо упоен
Воспоминаниями об обеде.
Пыхтит, сопит — ну, в точности индюк
В час брачной пляски совершает круг.

При всем при том они, как видим, оба
Сокровища душевной чистоты:
Все делят пополам — любовь до гроба,
Десерт, закуску, страстные мечты,
Живут легко, привольно и здорово,
Что при излишнем весе в общем ново.

Встречаются в условные часы —
В обед и ужин; сев рядком, влюбленно
Беседуют о свойствах колбасы
И о приготовлении бульона.
Зимою о тушеньях говорят,
А летом тема главная — салат.

Фаддей, пришед и севши, вопрошает:
"Как ты, любимая? Как аппетит?"—
"Прекрасно!— Венеранда отвечает.—
А ты-то сам? Как мой дружочек спит?"-
"Одиннадцать часов проспал, родная,
Тебя во сне под утро созерцая!"

Часами после этого сидит
В покойном кресле тихий, будто масло,
Отчаянно зевает, но не спит —
Ведь чувство в нем нисколько не угасло
И то закроет, то откроет рот,
Так, вроде жвачку сладкую жует.

А милая синьора в то же время
С вязаньем недовязанным в руке
Любви несет отраднейшее бремя,
В укромном развалившись уголке,
И только тихо стонет: "Мой дружочек.
Изволишь ли наливочки глоточек?"

А надо знать, что дамочка сия
Взамен твоих манжеток и булавок
И прочего ненужного тряпья
И всякой чепухи из модных лавок,
В которых ты, мой нежный идеал.
Проматываешь целый капитал,—

Она, что не в пример тебе- хозяйка
И чувствует душевный склад мужчин,
Скупает не флакончики, смекай-ка,
А груды снеди и корзины вин,
Так справедливо ей велит рассудок —
Чтоб не любиться на пустой желудок.

По вечерам, когда приходит час
Театра, оперы и маскарада.
Дожевывая и не торопясь
И от дивана не подъемля зада,
Она зевнет и спросит: "Что жара?
Сошла? В театр ехать не пора?"

"Пора! Уж восемь".— "Восемь? Одеваюсь".
И замерли.— "Ты можешь подождать?"—
"Конечно".—"И не зол, что я копаюсь?"—
"Отнюдь, отнюдь".— И замерли опять.
"Фаддей, который час?"—"Девятый скоро",-
Фаддей ей отвечает без укора.

"Что, платье черное мне надевать?"
"Да, черное неплохо".—"Но прохлада!
Как видно, шаль с собой придется брать".—
"Возьми".—"А жарко будет?"—"Что ж, не надо".
Опять застыли.— "Ну, пора идти!
Который час?"— "Одиннадцать почти".

"О господи! Да где же камеристка!"—
"Бог с нею. Верно кончилась игра.
Поедем завтра без большого риска".—
"Согласна. Да и ужинать пора!"
В таком-то темпе, посудите сами,
Справляются и с прочими делами.

Раздоров, дрязг и разбирательств нет
В их безмятежном, неподвижном мире.
Здесь Ревность раздобрела от конфет,
А Подозрение завязло в жире.
И что ни час Амур сюда летит,
Как только в нем взыграет аппетит.

Однажды вздумала молва худая
В любовную их жизнь засунуть нос
(послушай, ты, которая, рыдая,
Из-за словца вчиняешь мне допрос!).
Молва хотела их спасти от лени,
Заставив спать на полчаса помене.

Но только лишь клыки ее впились,
Острейшие и длинные, как вилы,
В тела влюбленных — мигом уперлись
В непроходимые жиры и жилы.
Пришлось бы ей, чтоб к сердцу путь пробить,
Броню в четыре пальца прокусить!

Соседка Венеранды ей в услугу
С восторгом доложила, что Фаддей
Завел себе какую-то подругу
и тем смущает всех честных людей.
Все сообщила — имя, номер дома,
Поскольку негодяйка ей знакома.

На это Венеранда: "Что ж ему,
Бедняжечке, нельзя и порезвиться?
Зачем привычку превращать в тюрьму?
Неужто буду я на это злиться?
Я только вот хотела бы спросить:
Не лень ему так далеко ходить?"

В другой же раз дошло и до Фаддея
О Венеранде, что угодно ей
Себе завесть красавца чичисбея
Вдобавок из числа его друзей.
Знакомый образ: он вам друг, покуда
Глядит в глаза, а за спиной — Иуда.

Фаддей вскричал: "Я радуюсь вдвойне!
Что деется! Какие тут секреты!
Карл, дорогой! Милуйтесь вы при мне!
Позвольте вас расцеловать за это!
Я вами столь безмерно дорожу,
Что от восторга, право, весь дрожу!"

Так, существуя благостно и мило,
Ценя пищеваренье и уют,
Они, конечно, век Мафусаила
Раз двести безмятежно проживут.
А мы с тобой от вечного раздора
И злости лопнем — и довольно скоро.

Однако чувствую, что мой рассказ
Неполон, по одной простой причине:
Я в описаньи статус-кво погряз
И упустил поведать о зачине.
Изволь, изволь: исправлюсь без труда.
Наверстывать не поздно никогда.

Они соседи, проживали рядом;
Но хоть известно всем, что сватовство
Решается порой единым взглядом,
И что соседство чуть ли не родство,
Что скрыть любовь и кашель невозможно,
А без любви прожить куда как сложно,—

Они же были холодны сперва
Друг к другу. Не поймешь, в чем и причина.
Она была недавняя вдова,
Он холост, представительный мужчина;
А между тем текли за днями дни,
Ho o любви не думали они.

Но вот однажды как-то эти двое
На ужин в некий дом приглашены.
И приключилось нечто роковое:
Из-за своей немалой толщины
Они, когда как следует поели,
С дивана приподняться не сумели

И стукнулись боками. И как раз
Тут искра, помещенная когда-то
Самой природой в каждого из нас,
И даже в электрического ската.
Навылет их, как молния, прожгла.
Воспламенив и души, и тела.

И вопль восторженного изумленья
Из полных уст исторгся бы, поди,
Но съеденные кремы и копченья
Сдавили грудь: ни звука из груди.
Так немо, к завершению обеда
Свершилась и любовная победа.

Десерт закончен. Встать бы кофе пить.
Да нету мочи. Тыкаясь боками,
Пытаются друг другу пособить,
Работают локтями, кулаками,
С тем, чтоб один другого подпереть,
А упершись — не расставаться впредь.

И вот Фаддей, пыхтя немилосердно,
Соседке милой руку подает,
Придерживая за бока усердно,
И к выходу тихохонько ведет.
А там, увы, приходится расстаться,
Чтоб друг за другом в двери протолкаться.

Хозяин всех зовет гулять в саду.
Но этим двум гулянье не в охоту.
"Помилуйте! Как можно на ходу
Переварить обед?"— И для того-то
Они садятся в зелени глухой,
Блюдя послеобеденный покой.

Все знают первый разговор влюбленных:
Разумности в нем и помину нет;
В укромном месте, у перил балконных
Клокочет некий воспаленный бред.
Душа к душе летит, понять готова,
И понимает верно — с полуслова.

Влюбленные молчали первый час.
Потом Фаддей спросил самозабвенно:
"Какое впечатление на вас
Произвела подлива?"—"Ах! Отменна!"—
"А окорок?"—"Прекрасен!"—"А лосось?"—
"Такого есть впервые довелось!"

"Я, очевидно, вам мешал обедать
Своею непомерной толщиной...
Признаюсь, сам я счастлив был отведать
Обед бок о бок с вами... Но со мной
Вам было тесно..."—"Нет! А вам-то, верно,
Из-за меня обедалось прескверно!"

"Я так неповоротлива, толста... .
Из-за меня вы ничего не съели..."—
"Как можно! В этом ваша красота!
Здоровый дух — в таком здоровом теле!"—
"Да, жаловаться грех".—"Вот бы опять...
Мечтал бы..."—"Что?"—"Вас снова увидать!"

"Вам скучно станет..."—"Что! Мне станет - скучно!
Какая возмутительная блажь!
Обедать с вами вечно, неразлучно...
Сударыня! Ведь темперамент ваш
С моим прекрасно должен сочетаться!
Поверьте!"—"Отчего же... Может статься...." -

"Доверьтесь мне бестрепетно! Молю!
Подумайте — тут никакого риска.
Я те же блюда, что и вы, люблю...
Ходить недалеко... Живем-то близко!
Давайте же, не опасаясь бед,
Отныне вместе принимать обед!"

Так, на тарелке осетрины нежной
Свою любовь обретшие, они
Года проводят в неге безмятежной,
И впредь, покуда не скончают дни,
Пребудут в этом чувствии высоком,
Желудочным его питая соком.

L'AMOR PACIFICO
[1844]

Gran disgrazia, mia cara, avere i nervi
Troppo scoperti e sempre in convulsione,
E beati color, Dio li conservi,
Che gli hanno, si puo dire, in un coltrone,
In un coltrone di grasso coi fiocchi,
Che ripara le nebbie e gli scirocchi!

Noi poveri barometri ambulanti
Eccoci qui, con tutto il nostro amore,
Piccosi, puntigliosi, stravaganti,
Sempre e poi sempre in preda al mal umore,
Senza contare una carezza sola
Che presto o tardi non ci torni a gola.

Sentimi, cara mia, questa commedia
O dura poco, o non finisce bene;
E se d'accordo non ci si rimedia,
Un di no' due ne portera le pene.
Tu patisci, io non godo, e mi rincresce:
Riformiamoci un po' se ci riesce.

In via di contrapposto e di specifico
Al nostro amor che non si cheta mai,
Ecco la storia dell'amor pacifico
Di due fortunatissimi Ermolai,
Femmina e maschio, che dal primo bacio
Stanno tra loro come pane e cacio.

Essi la la, come ragion comanda,
S'adorano da un mezzo giubileo:
L'amorosa si chiama Veneranda,
E l'amoroso si chiama Taddeo,
Nomi rotondi, larghi di battuta,
E da gente posata e ben pasciuta.

La dama infatti e un vero carnevale,
Una meggiona di placido viso;
Pare in tutto e per tutto tale e quale
Una pollastra ingrassata col riso;
Negli atti lenti ha scritto: Posa piano;
E spira flemma un miglio di lontano.

Grasso, bacato, a peso di carbone,
Il suo caro Taddeo somiglia un B:
Un vero cor-contento, un mestolone
Fatto, come suol dirsi, e messo li.
Sbuffa, cammina a pause, par di mota,
Pare un tacchino quando fa la rota.

Del rimanente, vedi, tutti e due,
Oltre all'essere onesti a tutta prova,
Levato il grasso e un briciolo di bue,
Che per un grasso non e cosa nova,
Son belli, freschi, netti come un dado,
Cosa che in gente grassa avvien di rado.

Si veggono la sera e la mattina
Comodamente all'ore stabilite;
Parlan di consume, di gelatina,
Di cose nutrienti o saporite;
Nell'inverno di stufe, e nell'estate
Trattano, per lo piu, di gramolate.

Quando arriva Taddeo, siede e domanda:
Cara, che fai? come va l'appetito? -
Mi contento, risponde Veneranda;
E tu, anima mia, com'hai dormito? -
Undici ore, amor mio, tutte d'un fiato:
A mezzo giorno, o sbaglio, o t'ho sognato. –

E per dell'ore poi resta li fermo,
Duro, in panciolle, zitto come un olio;
O tirando sbadigli a cantofermo,
Come se fosse zucchero o rosolio
Si succhia in pace l'apatia serena
Di quel caro faccione a luna piena.

Dal canto suo la tepida signora
Quasi supina colla calza in mano,
Infilando una maglia ogni mezz'ora,
Ride belando al caro pasticciano,
E torna a dimandar di tanto in tanto:
Lo vuoi stamane un dito di vin santo? –

Perche questa signora, hai da sapere,
Che invece di bijou, di porta-spilli,
Di rococo, di bocce e profumiere,
E di quei mille inutili gingilli,
Di che, sciupando un monte di quattrini,
Tu gremisci vetrine e tavolini;

Come donna da casa e che sa bene
Il gusto proprio e quello di chi l'ama,
In luogo di quei ninnoli, ci tiene
Bottiglie, che so io, bocche di dama,
Paste, sfogliate ripiene di fratta,
Tanto per non amarsi a bocca asciutta.

La sera, quando s'avvicina l'ora
D'andare alla burletta o alla commedia,
Veneranda che mastica e lavora,
Senza scrollarsi punto dalla sedia
Sbadiglia e poi domanda: il tempo e buono? -
Stupendo. - Guarda un po', che ore sono? -

Son l'otto. - Proprio l'otto? Ora mi vesto. -
Brava. - Ma ti rincresce d'aspettarmi? -
No, no, vestiti a comodo. - Eh fo presto! -
(E li piantati e duri come marmi.)
Taddeo, che ore sono? - Son le nove. -
Dunque scappo a vestirmi. - (E non si move).

Taddeo, che dici, mi vesto di nero? -
Si, vestiti di nero. - O la mantiglia
L'abbia a prendere? - Prendila. - Davvero?
O se e caldo? - Allora non si piglia. -
Cosi restano in asso, e dopo un pezzo:
Che ore sono? - Son le dieci mezzo. –

Diamine! O dove sia la cameriera?....
Basta, oramai sara l'ultima scena;
Che diresti? - Anderemo un'altra sera. -
Si, dici bene, e meglio andare a cena. -
E di questo galoppo, ognuno intende
Che vanno avanti anco l'altre faccende.

Liti, capricci, chiacchiere, dispetti,
Non turbano quel nodo arcibeato;
La Gelosia c'ingrassa di confetti,
Il Sospetto ci casca addormentato;
Amor ci va, sbrigata ogni faccenda,
E credo che ci vada a far merenda.

La Maldicenza (impara, o disgraziata,
Tu che di ciarle fai sempre un gran caso)
La Maldicenza a volte s'e provata
Nelle loro faccende a dar di naso,
Tentando forse di scuoprir terreno,
O di farli dormir mezz'ora meno:

Ma per quanto le zanne abbia appuntate
Come lesine, e lunghe piu d'un passo,
Questa volta, nel mordere, ha trovate
Tante suola di muscoli e di grasso,
Che per giungere al cor colla ferita,
L'ha fatta corta almen di quattro dita.

Una volta, imagina, fu detto
A Veneranda da una sua vicina,
Che Taddeo le celava un amoretto
Di fresco intavolato alla sordina,
E ciarlando arrivo la chiacchierona
Fino a dirle la casa e la persona.

Rispose Veneranda: O che volete,
Caspiteretta, che non si diverta?
Lo compatisco; e giovane, sapete!
Solamente rimango a bocca aperta
Che la vada a cercar tanto lontana,
A rischio di pigliare una scalmana! –

Un'altra volta dissero a Taddeo
Che Veneranda, povera innocente,
Teneva di straforo un cicisbeo,
E che questo briccone era un Tenente
Che gli faceva l'amico sul muso
E dietro il Giuda, come corre l'uso.

Come! disse Taddeo, Carlo? davvero?
Povero Carlo, o tanto amico mio!
Per me ci vada pur senza mistero.
E tanto meglio se ci sono anch'io.
Ma eh? che capo ameno che e Carlo!
Fa bene Veneranda a carezzarlo. –

Cosi di mese in mese e d'anno in anno
Amandosi e vivendo lemme lemme,
L certa, cara mia, che camperanno
A dieci dopp? di Matusalemme.
E noi col nostro amore agro e indigesto
Invecchieremo, creperemo, e presto.

O pace santa! o nodo benedetto!
viva la Veneranda e il suo tesoro!
Ma in somma delle somme, io non t'ho detto
Come ando che s'intesero tra loro:
Se non l'ho detto, te lo dico adesso;
Dirtelo o prima o poi, tanto e lo stesso.

Erano tutti e due del vicinato,
Piccioni della stessa colombaja;
E ciascuno nel mondo avra notato
Che Dio fa le persone e poi l'appaja;
Che l'amore e la tosse non si cela,
Che vicinanza e mezza parentela.

Veneranda era vedova di poco;
Taddeo, scapolo, ricco e ben veduto;
E una volta, a proposito d'un cuoco,
V'era corso un viglietto ed un saluto,:
Ma fino a li, da buoni conoscenti,
La cosa era passata in complimenti.

Un giorno, da un amico, a desinare
Trovandosi invitati e messi accanto,
Si vennero per caso a combaciare
Colle spalle, co' gomiti, con quanto
Sempre (quando la seggiola non basta)
S'arroteranno due di quella pasta.

L'indole, la scambievole pinguedine,
La scintillaccia che madre Natura
Pianta perfino in corpo alla torpedine,
Il cibo, il caldo, e quell'arrotatura,
Fece sentire alle nostre balene
D'esser due cosi da volersi bene.

L'affetto stuzzicato ad ogni costo
Volea provarsi a dire una parola;
Ma scontrato dal fritto e dall'arrosto
Restava li strizzato a mezza gola:
Intanto il desinare era finito
Combattendo l'amore e l'appetito.

S'alzaron gli altri, ed ove si mesceva
Il caffe tutti quanti erano andati;
Quando gli amanti, dandosi di leva
Co' pugni sulla mensa appuntellati,
In tre tempi, su su, venner ponzando,
Soffiando, mugolando e tentennando.

Quando d'essere in pie fu ben sicuro,
Taddeo porse alla bella un braccio grave;
All'uscio si punto, si strinse al muro,
E li deposto il carico soave
Nelle stanze di la la mando sciolta,
Che bisogno passare uno alla volta.

Di qua, di la, per casa e nel giardino
Tutta si sparpaglio la compagnia;
Ma fiacchi dal disagio del cammino
Di due salotti e d'una galleria,
Provvidero gli amanti alla persona,
E fecer alto alla prima poltrona.

Nel primo abbocco degl'innamorati
Si sa che non v'e mai senso comune;
Ma quando tutti e due sono impaniati,
Ognun dal canto suo slenta la fune;
Ognuno sa cio che l'altro vuol dire
Ognun capisce perche vuol capire.

Dopo mezz'ora e piu di pausa muta,
Taddeo si fece franco e ruppe il ghiaccio,
E comincio: Signora, l'e piaciuta
La crema? - Eccome! - Si? me ne compiaccio:
E quei tordi? - Squisiti! - E lo zampone? -
Eccellente! - E quel dentice? - Bonone! –

Per verita, si stava un po' pigiati...
Era un bene per me l'averla accosta;
Ma se per caso ci siamo inciampati,
Creda, signora, non l'ho fatto a posta. -
Oh le pare! anzi lei ci stava stretto;
Scusi, vede, son grassa... L un bel difetto! –

Lo crede? - in verita! codesto viso
L una Pasqua, che il ciel glielo mantenga. -
Son sana. - Altro che sana! e un Paradiso! -
Ma via, sono un po' grossa... - Eh se ne tenga!
Per me... vorrei... se mi fosse concesso... -
Che cosa? - Rivederla un po' piu spesso. –

S'annojerebbe. - Oibo! m'annojerei?
Anzi sarebbe il mio divertimento. -
Oh! troppo bono! allora... faccia lei... -
Vede, signora, il suo temperamento
Mi pare che col mio possa confarsi;
Che ne direbbe? - Eh, gua', potrebbe darsi. –

Via, faremo cosi: ci penseremo,
Ci proveremo, e poi, se si combina,
Quand'e contenta lei, seguiteremo:
La strada e pari, la casa e vicina,
Tutto, secondo me, va per la piana.
Comincero quest'altra settimana. –

E cosi, tra volere e non volere,
Fu sentito, scoperto, ventilato,
E poi con tutto il comodo, a sedere,
Senza malinconie continuato
Per tanti e tanti e tanti anni di filo,
Questo tenero amor nato di chilo.

СОВРЕМЕННЫЙ АНЕКДОТ (ОСЕНЬ 1847 Г.)

Один несчастный, невезучий шпик
Проштрафился и получил внушенье,
С испугу заработал нервный тик
И был отправлен в марте на леченье.
Лишь к осени он дергаться отвык
И, выйдя на простор из заточенья.
Решил трудиться, пересилив лень:
Ведь есть и пить охота каждый день.

Работу надо начинать с обхода:
По лавочкам, кофейням он шмыгнул;
Повсюду шевеление народа
И подозрительный какой-то гул:
"Отечество, Италия, Свобода,
Германцы скоро крикнут караул!"
И прочие кощунственные речи.
От коих голова уходит в плечи.

"Клянусь Иудой! Форменный бедлам!,—
— Подумал очумелый соглядатай.—
Наверно, не в уме еще я сам?
A может, здесь рехнулся каждый пятый?
Ну, мне же в помощь этот шум и гам!
Чем мучиться со слежкою проклятой,
Мотаться по кварталам, как осел —
Я в пять минут составлю протокол!"

В восторге от нежданного везенья
Подсел к окошку, вскрыл бутыль чернил
И в час, не напрягая слух и зренье,
Не меньше ста доносов настрочил.
Весьма довольный этим сочиненьем,
Он с лестницы в три скока соскочил,
Домчался до ближайшей караулки
И выложил на стол свои цыдулки.

Капрал прочел начало и конец
И чуть под стол со смеху не свалился.
"Ну удружил!— кричит.— Ей, молодец!
Изрядно ты, миляга, потрудился!
Вот истинного рвенья образец!
Но только слишком долго ты лечился:
Тем временем король пошел на риск,
Внял разуму — и уничтожил сыск".

"Да это ж натуральная крамола!
Чтоб наш король — да разум уважал?
Чтоб всем свободу? И без протокола?
О, бедный безработный я фискал!
Мир не видал такого произвола!"
"Не голоси,— ответствовал капрал,—
Теперь, когда доносчиков излишек,
Тебе придется сторожить воришек".

STORIA CONTEMPORANEA [1847]

Nel marzo andato, un asino di spia,
Fissato il chiodo in certa paternale
Buscata a conto di poltroneria,
Fu rinchiuso per matto allo spedale.
Dopo se' mesi e piu di frenesia,
Ripreso lume e svaporato il male,
Torno di schiena al solito mestiere
Per questa noja di mangiare e bere.

Si butta a girellar per la citta,
S'imbuca ne' caffe, nell'osterie,
E sente tutti di qua e di la,
- Saette a' birri, saette alle spie,
Popolo, Italia, Unione, Liberta,
Morte a' Tedeschi, - ed altre porcherie;
Porcherie per orecchi come i suoi
Quasi puliti dal trentuno in poi.

- Corpo di Giuda! che faccenda e questa?
Dicea tra se quel povero soffione;
O io vagello sempre colla testa,
O qui vanno i dementi a processione.
Basta, meglio cosi: cosi alla lesta,
Senza ficcarmi o star qui di piantone,
Vado, m'affaccio sulla via maestra,
E sbrigo il fatto mio dalla finestra. –

Entra in casa, spalanca la vetrata
Con li pronta la carta e il calamajo,
E un'ora sana non era passata
Che gia n'avea bollati un centinaio.
Contento per quel di della retata,
Chiappa le scale e trotta arzillo e gajo,
De' tanti commissar? al piu vicino,
E la, te gli spiattella il taccuino.

Con una gran risata il commissario,
Lette tre righe, lo guardo nel muso,
E disse: - bravo il sor referendario!
La fa l'obbligo suo secondo l'uso:
Si vede proprio che ha perso il lunario,
E che ne' pazzerelli e stato chiuso.
La non sa, signor mio, che Su' Altezza
Ora al buonsenso ha sciolta la cavezza?

- Su'Altezza? al Buonsenso? E non corbello!
Al Buonsenso...? O non era un crimenlese?
Ma qui c'e da riperdere il cervello!
O dunque adesso chi mi fa le spese? -
So io dimolto? gli rispose quello;
Che fo l'oste alle birbe del paese?
Animo, venga qua, la si consoli,
La mettero di guardia a' borsajoli.

ИСЧАДИЯМ 4 СЕНТЯБРЯ 1847 Г.
[1847]

От этих известий он сделался отважен, сделался говорлив, чего за ним прежде не замечали... ("Обрученные", гл. XXXVIII)

Пой, дон Аббондио, пляши! Подох Родриго!
Забудь всегдашний страх — не страшен твой злодей!
Он мертв, и вправду мертв! Распалось иго!
Беги скорей,

Беги из Лимба, где тупые автоматы,
Беги в скопление безумной мелюзги,
Выкладывай скорее, чем богаты
Твои мозги!

О равенстве тверди, о братстве. Вечерами
Витийствуй среди стад, что бесятся, галдят,
И к знамени сбираяся толпами,
Вопят: Виват!

Гражданскую волну вздымай. Оно созвучно
Моменту: с королем братается народ,
A шпикам с неких пор живется скучно:
Свело живот.

От робости свой извечной неужели
Ты не избавился? Встань во главе колонн —
И все уверятся: ты в этом деле
Наполеон!

Вот молодец! Храбрец! Недаром полагают,
Что всякий век родит свой нрав, свои слова!
Теперь у нас и зайцы проявляют
Отвагу льва.

Давай, Аббондио! Всем этим оборванцам,
Что чествуют тебя за твой народный пыл,
Внушай: мол, сызмальства республиканцем
Подпольным был.

А либералов, тех, которые годами
Трудились ради соплеменников своих,
Моллюски порешат, и с господами —
На мыло их!

И будет выпирать сентябрьский гриб вонючий
Из-под земли, как червь: идей невпроворот,
На языке — пожар, в мозгах — кипучий
Водоворот.

Орет по кабакам в вакхической горячке,
А на трибуне он — неистовый трибун.
Он будит свой народ от зимней спячки
Весны в канун.

Мучительна он пьян от новостей газетных
И лупит связкою дурацких аксиом
По головам баранов безответных.
Как обухом.

"Повсюду слышен "вой, наречий всех обрывки";
Се новый Вавилон ликует и орет,
Вливая пуншей пламенных опивки
В беззубый рот.

И тут же из угла тень черная, немая
Глазами гложет сей новейший Вавилон
И о грядущем грезит, принимая
Свой порцион.

В объятья диких толп стремяся столь ретиво,
Пойми ты, дура-тень, что это не народ
Распущенные возрождает Фивы,
А жалкий сброд.

Поганый жалкий сброд! От нищеты, от злата
На брата брат восстал. С мечом воюет серп,
С тиарой — лира, с галуном — заплата,
С кастрюлей — герб.

Поганая толпа! Дика, неукротима,
Безделием горда, горда нечистотой!
Для ней Италия — не повторены; Рима,
А звук пустой.

Пока спокойно все, спокойно погрязает
И чернь в своих грехах: живет не тратя сил,
А в бурный час стремительно всплывает,
Как мутный ил.

Любви и зависти открывши равно душу,
Сейчас она тебя блажит кто как горазд,
А завтра грязью обольет, придушит
Или продаст.

И все ж напрасно верит этой грязной дряни,
Всем этим подлецам наш северный сосед.
Потомки римских латников в лас брани,
В годину бед

Спасут Италию от нечисти грозящей.
Явивши доблести и чести образец
И возвративши матери скорбящей
Ея венец.

Ты, истинный народ! Делами ты и духом
Зерцало доблести всем прочим племенам.
Оставь же недоноскам-побирухам
Их шум и гам.

Ты скромный, ты простой, единственный рожденный
Достоинство и честь отечеству вернуть —
К свободе родины порабощенной
Найдешь ты путь.

ALLI SPETTRI DEL 4 SETTEMBRE 1847
[1847]

 

Su Don Abbondio, e morto Don Rodrigo,
Sbuca dal guscio delle tue paure:
L morto, e morto: non temer castigo,
Destati pure.

Scosso dal Limbo degl'ignoti automi,
Corri a gridare in mezzo al viavai
Popolo e liberta, cogli altri nomi,
Seppur li sai.

Ma gia corresti: ti vedemmo a sera
Tra gente e gente entrato in comitiva,
E seguendo alla coda una bandiera
Biasciare evviva.

Cresciuta l'onda cittadina, e visto
Popolo e Re festante e rimpaciato,
E la spia moribonda, e al birro tristo
Mancare il fiato,

Tu, sciolto dall'ingenito tremore,
Saltasti in capofila a far subbuglio,
Matto tra i savi, e ti facesti onore
Del sol di luglio.

Bravo! Coraggio! Il tempo da consiglio:
Consigliati col tempo all'occasione:
Ma intanto che puo fare anco il coniglio
Cuor di leone,

Ficcati, Abbondio, e al popolo ammirato
Di te, che armeggi e fai tanto baccano,
Urla che fosti ancor da sotterrato,
Repubblicano.

Voi, liberali, che per anni ed anni
Alimentaste il fitto degli orecchi,
Largo a' molluschi! o andate co' tiranni
Tra i ferri vecchi.

A questo fungo di Settembre, a questa
Civica larva sfarfallata d'ora,
Si schioda il labbro e gli ribolle in testa
Libera gora.

Gia gia con piglio d'orator baccante
Sta d'un caffe, tiranno alla tribuna;
Gia la canea de' botoli arrogante
Scioglie e raguna.

Briaco di gazzette improvvisate,
Pazzi assiomi di governo sputa
Sulle attonite zucche, erba d'estate
Che il verno muta.

"Diverse lingue, orribili favelle",
Scoppiano intorno; o altera in baffi sconci
Succhia la patriotica Babelle
Sigari e ponci.

Dall'un de' canti, un'ombra ignota e sola
Tien l'occhio al conventicole arruffato,
E vagheggia il futuro, e si consola
Del pan scemato.

Stolta! se v'ha talun che qui rinnova
L'orgie scomposte di confusa Tebe,
Popol non e che sorga a vita nuova,
E’ poca plebe.

E’ poca plebe: e d'oro e di penuria
Sorge, a guerra di cenci e di gallone:
Censo e Banca ne da, Parnaso e Curia,
Trivio e Blasone.

L poca plebe: e prode di garrito,
Prode di boria e d'ozio e d'ogni lezzo,
Il maestoso italico convito
Desta a ribrezzo.

Se il fuoco tace, torpida s'avvalla
Al fondo, e i giorni in vanita consuma;
Se ribollono i tempi, eccola a galla
Sordida schiuma.

Lieve all'amore e all'odio, oggi t'inalza
De' primi onori sull'ara eminente,
Doman t'aborre, e nel fango ti sbalza,
Sempre demente.

Invano, invano in lei pone speranza
La sconsolata gelosia del Norde.
Di veri e prodi eletta figliolanza
Sorge concorde,

E di virtu, d'imprese alte e leggiadre
L'Italia affida: carita la sprona
Di ricomporre alla dolente madre
La sua corona.

O popol vero, o d'opre e di costume
Specchio a tutte le plebi in tutti i tempi,
Levati in alto, e lascia al bastardume
Gli stolti esempi.

Tu modesto, tu pio, tu solo nato
Libero, tra licenza e tirannia,
Al volgo in furia e al volgo impastoiato
Segna la via.