Умберто Эко многолик: он отрешенный от мира академический ученый и жадный до впечатлений жизнелюб, гурман и бонвиван.
У Эко интеллигентный вид. Он пузат и бородат, что обычно для гуманитария в России, довольно экзотично – для итальянского. Самое заметное в его лице – несмотря на пухлые щеки и большие очки – острые темно-карие глаза. Филологическая борода воспринимается в литературном контексте: "Еще в начале 60-х годов борода была признаком фашизма – шкиперская, в духе Итало Бальбо (один из ближайших сподвижников Муссолини. – "Журнал"); в 68-м она стала отображать революционность, а потом приобрела нейтральный смысл в духе "я выбираю свободу" (эту теорию предлагает герой "Маятника Фуко" – единственного художественного произведения Эко, где из-за ширмы текста выглядывает реальный автор).
Российская интеллигенция легко отождествляется с этим кабинетным ученым – не борцом, но и не конформистом, – гуманитарием, предпочитавшим накачивать профессиональные мускулы в те времена, когда была мода на полудикую страстность.
"О чем же я действительно думал в семидесятые годы? Убежденный, что не верю, я чувствовал вину перед теми, кто верил. Прописал себе верить, как в отдельных случаях прописывается аспирин. Вреда от него нет, а душа очищается.
Я оказался в гуще революции... именно потому, что приискивал себе порядочную веру. Я считал, что приличный человек не может не ходить на собрания, не может не участвовать в уличных шествиях и манифестациях ... Я сделал вывод, что для многих моих товарищей по борьбе политическая деятельность является родом секса, а секс является страстью. Мне же хотелось до страсти не доходить и ограничиваться любопытством..." (из романа "Маятник Фуко").
В наше время, когда мода на политику, на страстность и на левизну миновала, Эко, сохранивший свое лицо, оказался самым политизированным, самым левым и самым страстным. При столь уязвимой позиции его голос очень авторитетен. Даже недоброжелатели знают, что имеют дело с человеком честным и знающим.
Помнящий все
Эко знаменит, в частности, как автор многих интеллектуальных метафор и парадоксов, вышедших за пределы ученого круга и сделавшихся общим достоянием.
Некоторые из них – например, предсказание, что компьютеры не вытеснят, а укрепят книгу ("От Интернета к Гутенбергу"), – известны даже чересчур: в русскоязычной Сети текст набил всем такую оскомину, что бедному Эко, заготовившему именно это выступление для московской и петербургской публики (1998), пришлось потом прочесть про себя немало нелестного в местной прессе. Знал бы заранее, мог бы огласить в университетских залах не менее эффектное рассуждение о том, что избыток информации эквивалентен ее отсутствию: "Согласно моей теории, нет ни малейшей разницы между газетой "Правда" брежневского периода и воскресным выпуском "НьюЙорк таймс". В "Нью-Йорк таймс" 700 страниц, на них собраны все новости в готовом для потребления виде. Но факт их публикации ничего не значит, поскольку вы не можете их переварить. В "Правде" вовсе не было содержания, в "Нью-Йорк таймс" чересчур много содержания, результаты идентичны".
Один из коньков Эко – это рассуждения о новой напасти, происходящей от сверхдоступности информации. То же касается и сверхдоступности ксерокопий. Все тащат их в дом и никто не читает. "В наше время информацию необходимо фильтровать. Я, скажем, из любой группы фактов отбираю по счету каждый десятый. Как расстреливают каждого десятого... Из каждой десятки книг я читаю одну", – говорит Эко.
Эко – автор очень милого постулата, согласно которому классической литературой лучше заниматься в пожилом возрасте, а современной – в молодом. "Вообще я думаю, что после пятидесяти лет ученому лучше заниматься не авангардными течениями в современном искусстве, а поэтами елизаветинского двора... Мне не следует писать о музыке пост-рэп. Я гораздо пригоднее для анализа "Битлз" или Иоганна Себастьяна Баха..."
Ему принадлежит новая теория социальных классов, которые будут противопоставляться по степени владения компьютером. Неопролетарии – те, кому компьютер неподвластен. Мелкая буржуазия – те, кто способен лишь на прикладное его использование. И новая элита, эксплуатирующая высокий потенциал электронных технологий... Еще Эко разработал рецепт "Как распознать порнофильм": "Для порнофильмов характерны огромные непродуктивные паузы. В порнографических фильмах люди все время усаживаются в машины и рулят многие десятки километров. Пары обстоятельно и подробно заполняют регистрационные анкеты в отелях..."
Всякому приятно, когда университетское светило занимается сиюминутными, модными темами. В этом "мэтре" импонирует и манера одеваться несколько a-ля Паваротти – всегда с какою-то яркой деталью, будь то рубашка, галстук, кашне, широкополая шляпа Борсалино во вкусе вольного художника в гоголевском Риме. Чувствуется, что его жена Рената не просто профессор по дизайну, но специализируется в конкретном разделе этой науки. Она эксперт по цвету в быту. Но если по части гардероба мэтр слушается подсказок, в вопросах более капитальных на него повлиять совершенно невозможно. Его образ совпадает сразу с двумя расхожими клише: он и отрешенный от мира академический ученый, не замечающий, что жует, он и зоркий летописец нынешнего мира, внимательный к каждой детали, гурман и бонвиван.
Добавим к этому, что многоликий Эко сумел стать символом одновременно нескольких местностей – случай невероятный! Родился он в центре провинции Пьемонт, в Алессандрии – это пуп древней кельтской страны. В характере ее жителей – замкнутость, надежность, скаредность, верность обычаю, культ труда. Поступив в университет на философский, Эко переместился в Турин, бывшую столицу итальянского королевства, – город обходительный, снобский, изящный, книжный и лживый. После придворной стажировки благая судьба увела его в Болонью, где он преподает по настоящий день. "О сладость болонской крови!" – писал Бокаччо, воспевший болонских женщин и болонскую кухню. Олицетворенная радость жизни, искренность, широта, раздолье – вот чем славен этот древнейший в Европе университетский город. Но Болонья еще и центр "красного пояса" Италии, цитадель левизны, странно сочетающей веселье, простодушие и рачительность. (Это единственное в Италии место, где прекрасно работают государственные ясли и где коммунистическая власть отчисляла все последние 30 лет основательную часть городского бюджета на культуру.)
В каждом из этих миров став своим и сделавшись местной гордостью, Эко тем не менее со своей женой-немкой, уроженкой Франкфурта, обосновался в Милане, в этом конвейерном мегаполисе, бессонном и бездосужном, существующем под знаком дисциплины, гонки, изобилия и цейтнота. Так как жить в Милане невозможно, у Эко есть еще убежище: дом, перестроенный из бывшего монастыря, среди тихих зеленых холмов провинции Марке, напоминающих его родной Пьемонт.
Как и когда Эко умудряется бывать у себя дома или на даче – непонятно. При его расписании лекций и занятий, конгрессов и конференций причалить к собственному дивану никак не светит. Чтобы не производить впечатления робота, Эко освоил несколько приемов – в надежде, что они очеловечат его манеры и снимут у собеседника стресс, вызываемый пиететом. Некоторые из этих приемов невыносимы, прежде всего привычка пересказывать анекдоты, как правило, вычитанные из Сети. Предпочтение отдается избитым и скабрезным. Скабрезность, разумеется, высокой филологической пробы – как матерные частушки в русской среде... Еще Эко всю жизнь безостановочно острит и каламбурит.
Свои хохмы и анекдоты Эко помнит все, помнит даже, кому он их рассказывал. У него очень хорошая память: порой он помнит даже то, чего вовсе не было. На всех конгрессах, посвященных художественному переводу, он рассказывает, как подал переводчице Елене Костюкович идею поставить в "Имени розы" на место латыни древнерусский язык. Мне приходится прикусывать свой язык (не древнерусский), дабы не обидеть мэтра возражениями. На самом деле познакомились мы в день презентации "Маятника Фуко", уже после выхода русскоязычного "Имени розы".
Легкомысленный и жовиальный фасад необходим Эко, чтоб скрыть свою самоуглубленность – по сути дела это отстаивание права на уединение среди шумной толпы.
Впрочем, из этой толпы Эко честно пытается вывернуться. Для репортеров и интервьюеров он неприступен. Уполномоченным лицам позволено оперировать его именем в сфере массмедийного бизнеса, но сам он не высказывает пожеланий, не жадничает и не содержит агрессивных агентов-имиджмейкеров. Его только что отпразднованное семидесятилетие (5 января 2002 г.) проходило под овации прессы, поздравления президентов, но собственно праздник был на даче для двадцати друзей – ни одного постороннего.
От шума и треска Эко охотнее всего укрывается в университете. Один из ценнейших для Эко аспектов университетской жизни – самовоспроизводство структуры, ее неподверженность переменам. Но, верный своему принципу сочетания несочетаемого, он пытается вносить перемены и в университетские процессы. Нельзя сказать, что все его новации удачны. Эко сочинил систему тестов для приемных экзаменов (вообще в Италии их нет). Способна ли эта система отобрать лучших – бог весть! На совести Эко и грандиозное, но провальное начинание: серия мультимедиальных энциклопедий "Семнадцатый век", "Восемнадцатый век" – всего восемь дисков (издающихся силами концерна "Оливетти"). Из этой благородной и весьма разрекламированной идеи вышло нечто чрезвычайно тощее. Эко сам понял это и пригласил всех отныне и впредь обращаться за информацией не в готовый дайджест, пусть даже сколько угодно эковский, а в беспредельную, бездонную Сеть, в которой днюет и ночует он сам.
Конечно, жаль, что так получилось. Вообще-то Эко чудесный популяризатор. Он не сноб -он видит в студенте человека, что довольно редко в условиях итальянского, и не только итальянского, вуза. В свое время Эко составил для своих студентов почти пошаговое руководство "Как написать дипломную работу" (русский перевод издан в 2001 году), стараясь убедить их, что делать науку и полезно, и приятно: "...приличный диплом, как свиная туша, не дает отходов и используется до малейшего хрящика. Во-первых, из него можно выкроить одну или несколько научных публикаций, а может быть, и книгу (обогатив и расширив, разумеется). А остальные кусочки пойдут в стряпню: вы будете то и дело возвращаться за цитатами, перечитаете свои конспекты и сумеете извлечь из них дополнительные сведения, не вошедшие в окончательный вариант работы. То, что было проходной сноской, может сделаться отдельной главой вашей диссертации..."
На поле противника
Собирая в отдельные тома свои многочисленные (публикуемые каждую неделю) журнальные эссе, Эко считает необходимым объяснять читателю, какие моральные стимулы и личные причины побудили его заняться семиотикой быта, исследовать формы социального поведения, политическое искусство и рукотворные среды обитания. "Как сказал Чарльз Сандерс Пирс, "знак есть то, знание чего позволяет знать что-то еще". Но то, что я предлагаю вам, – не семиотика. Боже упаси. Слишком часто за семиотику выдается нечто иное. Одна из причин публикации этих эссе: мне кажется, что это мой политический долг. В Америке политика – это профессия, а в Европе – право и долг. Может быть, мы злоупотребляем правом или не отдаем сполна долг. Но все мы чувствуем моральные обязательства. По-моему, я как ученый и как гражданин могу и должен вычленять те мессиджи, которыми окружают нас политическая власть, индустрия развлечений или индустрия вообще..."
Это не единственный для него способ выплаты политического долга. В 1994 году партия известного своей коррумпированностью медиамагната Берлускони, используя убойную мощь купленного им на корню телевидения, получила на парламентских выборах большинство голосов. И тогда Эко решил, что пора вылезать из норы. Трудно переоценить ту реальную помощь, которую Эко оказал в предвыборной кампании 1995–96-х годов профессору того же Болонского университета, лидеру левоцентристских сил, образованному и порядочному Романо Проди. С Берлускони, любителем футбольных метафор, можно было состязаться только на его поле. Эко негласно оказался в роли того медийного тренера, который, быть может, единственный, сумел разработать выигрышную схему нетелевизионной, внетелевизионной и даже антителевизионной пропаганды. Романо Проди объехал всю Италию на автобусе и выступил в десятках, если не сотнях населенных пунктов, после чего выиграл выборы. Продержался он, увы, недолго, но успел ввести Италию в единую Европу, прежде чем самому стать президентом Еврокомиссии. Можно сказать, что в эти месяцы и Умберто Эко заслужил себе право на титул отца нации.
В нынешней политической конъюнктуре Италии, а она опять безрадостна для левоцентристской интеллигенции, Умберто Эко – один из немногих, кто не считает возможным молчать. Вот как выглядел его идейный манифест в "Эспрессо" в мае 2001-го, перед новыми политическими выборами: "Ныне главная опасность для нашей страны – это разочарованность левых... Грядущая история предъявит счет не тем, кто оболванен телесериалами, а тем, кто иногда заглядывает в газеты и книги... от них будет зависеть через несколько дней не просто исход выборов, а результат морального референдума".
Читая, удивляешься, как много здесь звучит высоких слов, – и кто же их произносит? Суперироничный герметик, основатель "Университета ненужных наук". Вот доказательство, что для Эко – особенно с возрастом, особенно на фоне безмерной славы – все сильнее выходит на первый план моральный императив порядочности и ответственности.
Роман о себе самом
Четвертый роман Умберто Эко, еще не вышедший в России "Баудолино", – на самом деле пятый по счету. Между третьим ("Остров Накануне") и последним ("Баудолино") писался, но не написался "Номер ноль" – роман из современной жизни. Герои этой незавершенной книги выдумывали новую газету (а может быть, новый журнал). Покрутив так и сяк, Эко бросил современность и перенес ту же идею выдумывания в новый роман, где историческим фоном стала эпоха раннего Средневековья – крестовые походы, легенда о христианском царстве на Востоке, сказания о поисках Грааля.
Кажется, куда уж дальше развести сюжеты – хронологию и факты. На самом деле Эко здесь, как и везде, пишет на одну и ту же тему – о механизмах создания и о способах бытования информации; о том, как информационные тексты могут формировать так называемый реальный мир.
Герой романа Баудолино – это сам Эко и в то же время Пиноккио, важнейший персонаж итальянского мифа (совершенно не эквивалентный застрявшему в русском сознании детсадовскому обобществителю Буратино).
Герою романа "Пиноккио" итальянского классика Коллоди – деревянному человечку – предназначено отрешиться от материальной оболочки, пройти трудный инициационный путь. Он приносит себя в жертву, умирает, возрождается, лжет, сам верит в собственную ложь, меняет тело, воплощается в животное, затем наконец становится человеком и готовит себя к подлинной смерти. Баудолино из романа Эко – приемный сын Фридриха Барбароссы, инициатор крестовых походов, вдохновитель поисков Грааля, первооткрыватель Туринской плащаницы, путешественник в царство Пресвитера Иоанна – странствует и изменяется, лжет и умирает, возрождается и осознает, что исторической лжи не существует, как не существует истины. Истинно лишь то, что помнится и что создает для развития человеческого общества опору и прецедент. В интервью журналу "Панорама" в день выхода романа (23 ноября 2000 года) Эко так передал свою идею: "Баудолино – это один из великих лгунов истории, из тех, которые потом становятся утопистами, потому что они, подобно поэтам, возвещают ту ложь, которая необходима для всех. Это второй роман, в котором я вывел героев, изобретающих некую грандиозную околесицу. В "Маятнике Фуко" мировая история представала как конструкт, спроектированный нездоровым воображением. В "Баудолино" История с большой буквы предстает как продукт коллективного вымысла, в котором участвовали все. Обнаруживается, что Баудолино практически фальсифицировал половину книжного наследия Запада, что он – истинный автор переписки Абеляра и Элоизы и он же – создатель библиотеки Св. Виктора в романе Франсуа Рабле. Мир приспосабливается к нему..." В романе "Маятник Фуко" – самом открытом и яростном из полемических высказываний Эко – прорабатывались многие темы будущего "Баудолино". Переводя "Маятник", я надеялась, что роман – энциклопедия контрэзотеричности – будет воспринят как четкое отрицание того ненаучного, мистически-невежественного подхода к мировой истории, который процветает в среде российских энтузиастов и дилетантов. Этот славный фон – мода на академика Фоменко – ожидает "Баудолино" в России. Остается уповать на то, что мысль Эко, теоретика предельно рационального, относящегося к истории как к точной науке, в переводе на русский прозвучит веско и сильно, составив альтернативу той бессмыслице, от которой уже распухла ноосфера.